Техасский рейнджер

Юкер продолжал обращать внимание Дьюана на присутствующих, как только взгляд его отмечал каждого из них в толпе. Эти люди были бы явно не к месту в любой приличной компании. А здесь каждый занимал положение, более или менее отличительное, согласно своим прошлым диким подвигам и современным возможностям. От сознания, что это жуткое общество преступников и отщепенцев относится к нему благосклонно, безразлично-дружелюбно принимая его в свою среду, Дьюан пережил настолько сильное чувство отвращения, что оно почти граничило с ужасом. Не было ли его присутствие здесь кошмарным сном? Что общего у него с этими бандитами? И тут, словно яркая вспышка, осветившая самые дальние закоулки его памяти, ему открылась мучительная правда: он преступник перед лицом техасского закона; он такой же отверженный, как и они.

С минуту Дьюан сидел, погруженный в свои тягостные размышления, когда тяжелая рука Юкера предупреждающим жестом легла на его ладонь, вернув к реальной действительности.

Гул голосов, звяканье монет, громкий смех, — все это внезапно умолкло. Наступила тишина, явно вызванная каким-то необычным словом или действием, способным погрузить весь зал в безмолвие. Оно было прервано хриплым ругательством и скрипом передвинутой по полу скамьи. Несколько человек поднялись.

— Ты передергиваешь карты, ты!..

— Повтори, что ты сказал, — парировал другой голос, отличаясь от первого своим спокойно-зловещим тоном.

— Я повторю, — торопливо и горячо ответил первый игрок. — Я повторю это дважды, трижды! Я просвищу это, если хочешь! Ты что, глухой? Ты, нечистый на руку мошенник! Ты передергиваешь карты!

Наступило молчание, более глубокое, чем прежде, полное скрытой угрозы. В течение секунды, как успел заметить Дьюан, ни один из присутствовавших не шевельнулся. Затем комната вдруг наполнилась шумом и беспорядком, когда все вскочили и бросились кто бежать, а кто прятаться, где только можно.

— Беги или ныряй! — заорал Юкер прямо над ухом Дьюана и метнулся к двери. Дьюан прыгнул вслед за ним. В дверях образовалась неимоверная давка. Громкие выстрелы и хриплые вопли подстегивали толпу, которая, подхватив Дьюана, ломилась очертя голову прочь из барака, в темноту. Очутившись снаружи, толпа образумилась, и несколько мужчин обернулись к двери.

— Кого это Кид обозвал? — спросил один бандит.

— Бада Марша, — ответил другой.

— Те первые выстрелы, по-моему, принадлежали Маршу, — подхватил еще один. — Adios, Кид! Он давно напрашивался на это.

— Сколько было выстрелов?

— Три или четыре, я считал.

— Три крупного калибра, один поменьше. Последний был из револьвера Кида. Эй, слушайте! Кид снова там орет! Его еще не приглушили, как видно!

При этом открытии большинство из толпы снова начали возвращаться в зал. Дьюан подумал, что видел и слышал о заведении Бенсона достаточно для одного вечера, и медленно побрел прочь по дороге. Вскоре Юкер догнал его.

— Никто сильно не пострадал, — доложил он, — и это, конечно, удивительнее всего! Кид — тот молодой Фуллер, о котором я тебе рассказывал, — все время пил и постоянно проигрывал. Потерял голову и обвинил Бада Марша в мошенничестве. Бад в картах так же честен, как любой из них! Ну, кто-то успел схватить его, и он разрядил свой револьвер в потолок. А Фуллера толкнули под локоть. Он попал всего лишь в какого-то черномазого.

Глава 6

На следующее утро Дьюан обнаружил, что приступ уныния и тоски у него еще усилился. Желая побыть один, он вышел из дома и пошел по тропе, которая вела вокруг утеса на речном берегу. Он думал и думал. Спустя некоторое время он пришел к выводу: вся его беда, наверное, заключается в том, что он не может смириться со своей судьбой. Он с отвращением отвергал все уготованные ему случаем варианты. Он не мог поверить в безысходность и безнадежность будущего. Но ответить на вопрос «что делать?» оказалось выше его сил.

У Дьюана хватало ума и сообразительности, чтобы постичь основное зло окружающих его обстоятельств — опасность, угрожающую его человеческим качествам в такой же степени, как и самому его существованию. Он заметил, что его больше чем сама жизнь заботит то, что он считал честью и независимостью, чем сама жизнь. Он видел, как плохо для него быть одному. И тем не менее, ему, по всей видимости, предстояли месяцы и даже годы неизбежного одиночества. Еще одна странность удивляла его. При свете дня он не мог восстановить то гнетущее душевное состояние, что возникало в нем на рассвете, в сумерках или темной ночью. Днем призрачные видения были для него тем, чем они и являлись в действительности — фантомами, вызванными к жизни его взбудораженной совестью. Днем ему ничего не стоило отмахнуться от них. Ему трудно было даже поверить, что эти порождения больного воображения могли так мучить, тревожить его, лишать его сна и покоя.