Тебе посвящается

– Да? – переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу.

– Вообще-то нет...

– А пробовал?

Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:

– Нет...

– А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе до­мой заходил, показалось, ты вот-вот... Дай-ка список.

В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.

Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на реклам­ный плакат, где краб несет на себе банку со своими кон­сервированными родичами.

– Всё! – объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. – Теперь на свободе договорим.

Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.

– О чем же мы? – сказал Игорь. – Да... Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито – любит. Так?

На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить – чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.

– Черт, за четыре дня красная икра успеет испортить­ся, – заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, – и паштет...

– У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть хо­лодильник, – уныло сказал Валерий.

Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в кото­рых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.

С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хо­тя отметки сносные. Так что неизвестно... Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок...

– Выше нос! – потребовал Гайдуков. – Проживем как-нибудь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадца­ти. Все они, или почти все, были здесь впервые.

Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комна­ты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надол­го задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали се­бя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и де­лали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наво­дили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключитель­ным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решитель­но стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не остава­лось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики – почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смот­рели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных не­дотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на про­стых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.

Сегодняшние девочки не походили ни на тех, ни на дру­гих. Они и смущали и смущались сами. Рядом с этими на­рядными девочками Валерий почувствовал себя на начи­нающемся празднестве совершенным чужаком.

Садиться за стол было еще рано, и, пока Ляпунов зна­комился с принесенными пластинками, складывая фок­строты возле патефона, гости исподволь осматривали не­знакомую квартиру.

В Женькиной комнате на стенах висело несколько фо­тографий плотного улыбающегося человека в летном шле­ме. Он был снят возле самолета то в гимнастерке, среди окруживших его людей со счастливыми лицами, то в мехо­вом полярном обмундировании, такой громоздкий и не­уклюжий, что белый медведь рядом с ним не казался особенно внушительным. А раз, тоже у самолета, он был снят, должно быть, на очень ярком солнце, с малышом лет четырех. Они обнимали друг друга и глядели радостно, чуть ошалело на огромную толпу, обступившую их и про­тягивавшую к ним букеты.

– Женя, это ты? – спросила Ляпунова одна из дево­чек, указывая на малыша.

– Я.

– А это твой отец? Тот самый Ляпунов? – спросила Лида Терехина, хотя само собой было ясно, что это так.

– Ага, – сказал Ляпунов.

– Он и теперь летает?..

– Нет, – ответил Ляпунов, меняя патефонную игол­ку. – Возраст не позволяет. Теперь преподает.

– Ты даже не рассказывал никогда про отца! – уди­вились девочки.

– А чего там? – сказал Ляпунов. – Ребята знали. И не я же летал!..

А Валерию подумалось, что и в самом деле Ляпунов никогда не поминал всуе о старой, позабытой немного и некогда такой широкой славе отца. Чем-чем, но ею он не хвалился.