Тебе держать ответ

— Что с тобой? Что случилось? Эд, что с тобой? — повторяла она, зная, что он не может говорить, но ей было невыносимо слышать, как он хрипит, и она говорила хотя бы для того, чтобы заглушить этот звук.

Но Эд всё же сумел ответить. Он протянул к ней руку, его пальцы разжались, синий флакон дутого стекла выпал из них, покатился по полу и замер, поблескивая в свете лампы.

Аптекарша Северина посмотрела на этот флакон и страшно, пронзительно закричала.

Эд уже не услышал её крика.

Потом он горел в бреду, его били судороги и всё время рвало — так, что Северина едва успевала менять ведро. Она вливала в Эда гнусно смердящий отвар и плакала, вжимаясь лицом в его мокрые от пота волосы. Он промучился всю ночь и только к утру забылся тяжёлым сном — а вовсе не коротким и спокойным, как обещала Северина его жене. Ближе к полудню она разбудила его и снова напоила противоядием, и на сей раз тело Эда приняло его, не пытаясь отвергнуть. Это был хороший знак. Эд уснул снова, и Северина сидела рядом, пока он не перестал стонать и метаться, и тогда задремала, сложив руки над его изголовьем.

Она проснулась через несколько часов оттого, что он слабо гладил её по голове.

— Спасибо, — всё ещё хриплым голосом сказал Эд. Она вскинулась, всмотрелась в его лицо, белое как мел, осунувшееся, с жуткими тенями под глазами, но больше не сведённое судорогой боли. И снова расплакалась, целуя его подрагивающие руки.

Она так и не сказала ему, почему так быстро поняла, какое из противоядий ему нужно. А он никогда её об этом не спрашивал.

Эд пробыл в «Красной змее» ещё четыре дня — слишком слабый и беспомощный, чтобы самостоятельно добраться до нужника, не то что уйти. Это походило на первые его дни в Сотелсхейме, когда рубленая рана в боку терзала его так же, как сейчас терзали выжженные внутренности, а Северина была рядом, и он верил ей, знал, что она всё делает правильно. На этот раз он, впрочем, поправлялся гораздо быстрее, и уже на третий день смог встать, хотя было очевидно, что ему теперь навсегда придётся отказаться от острой пищи. Они почти не разговаривали. Северина думала о жене Эда, об этой тонкой, красивой молодой женщине с застывшим от горя лицом, и не понимала, не могла понять, как можно носить в себе это горе, когда ты его жена. Ещё она думала, что эта женщина была дурой, законченной и богами проклятой дурой не только потому, что хотела убить его, но и потому, что даже не смогла сделать это как следует. Северина ясно сказала ей о пяти каплях, она же, судя по состоянию, в котором приехал Эд, вылила в его кубок по меньшей мере треть флакона. С другой стороны, если бы доза была соблюдена верно, никаких внешних симптомов не проявилось бы. Эд просто ощутил бы слабость, потом сонливость. Потом пришёл бы конец, тихий и мирный. Он даже не понял бы, что умер.

А Северина — Северина могла даже никогда не узнать об этом… И если то была месть обманутой жены, то никто не сумел бы измыслить большей жестокости.

Впрочем, её ненависть к Магдалене Фосиган немного утихла, когда она узнала от Эда, что его жена разделила с ним содержимое синего флакона. Он сказал это и посмотрел на Северину, будто хотел услышать, что она на это скажет. И она сказала:

— Что ж, ей по заслугам.

И тогда он отвернулся к стене и долго молчал. Потом попросил трубку, и она принесла, хотя знала, что ему нельзя сейчас курить.

На четвёртый день, убедившись, что держится на ногах, Эд покинул её. Северина не спорила, хотя он был ещё слаб и бледен, — опытным глазом она видела, что яд окончательно вышел из его крови. Теперь ему надо было отдыхать и набираться сил, но Северина знала, что на это не приходится рассчитывать. Он и так потерял много времени, слишком много времени, и всё время повторял это во сне и в бреду.

Уходя, он поцеловал её не в губы, а в лоб. Потом уехал, и, глядя ему вслед, Северина думала, что, вероятно, больше никогда его не увидит, и что сам он наверняка знает это. И ещё она думала, что была единственной женщиной, которую он любил. И что это он тоже знает.