Театр в квадрате обстрела

Весенней ночью в осажденный Ленинград прорвался военный самолет Красной Армии. Он имел на борту боевой груз: в Ленинград возвращалась рожденная этим городом музыка.

Двадцатилетний летчик-ленинградец
Особый рейс в далекий тыл свершил;
Он все четыре получил тетради
И рядом со штурвалом положил.
Мелькали реки, и клонились рощи,
Когда, превысив скорости предел,
Над ними скоростной бомбардировщик
С «Большой» земли на «Малую» летел.
И били вражьи пушки, и вполнеба
Вставала плотного огня стена,
Но летчик знал: мы ждем не только хлеба, —
Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.
…В то утро партитуру он вручил
Оркестру фронтового Ленинграда…

Так писала в своей поэме «Седьмая симфония» Людмила Попова. Увы, в то утро, о котором говорится в ее стихах, дирижер Элиасберг раскрыл первую из четырех тетрадей партитуры и помрачнел: вместо обычных трех труб, трех тромбонов, четырех валторн у Шостаковича — вдвое больше. Да еще добавлена громадная батарея ударных! Имеющимся составом радиооркестра симфонию не поднять. Что же делать? Ведь и тех музыкантов, что способны играть, удалось собрать с таким трудом!

Решили просить помощи у военного командования: многие музыканты защищали город с оружием в руках. Просьба радиокомитета была удовлетворена! Музыканты, находившиеся в армии и на флоте, получили предписание прибыть в город, в Дом радио, имея при себе музыкальные инструменты. Надо помнить, что происходило это сравнительно незадолго до решительного наступления наших войск против осаждающих город немецко-фашистских полчищ, что случилось это в разгар блокады, когда каждая винтовка была на счету, — чтобы понять необычность такого решения. Этот военный приказ можно назвать романтическим: армия, стоявшая в обороне города, помогала армии искусств, шедшей в атаку.

Музыканты в кителях, с алюминиевыми ложками, воткнутыми за обмотки, за голенища сапог, стали приходить в Дом радио. Если на улице их останавливал патруль и требовал предъявления документов, военные музыканты показывали бумажку, на которой стояло: «Прикомандировывается до особого распоряжения в симфонический оркестр п/у Элиасберга». Боец мог свободно продолжать свой путь.

Блокадный оркестр требовал объединяющей воли. Герой литературного сценария «Ленинградская симфония», написанного О. Берггольц и Г. Макогоненко по собственным впечатлениям и документальным материалам, говорит: «Ванна, борьба с дизентерией, лишняя каша, человеческая воля, — и вот из всего этого получится Седьмая симфония. А ты думала — как? Пафос, героика и прочая красота? Пускай так счастливые потомки думают…»

Надо, обязательно надо понять, почувствовать, как брались за скрипки, за смычки, за флейты оркестранты сорок второго года. Утратили гибкость руки солдат, пожарников, землекопов. Не слушались одеревеневшие пальцы. В легких не хватало воздуха, каждая нота давалась трубачам, как шаг — обессилевшему пешеходу. Но дирижер требовал, сердился, заставлял повторять снова и снова. Артисты оркестра тоже сердились. Эмоциональное возбуждение помогало делу. Пели скрипки. Человеческим голосом заговорил фагот. Ударили тарелки, будто кто-то в отчаянной решимости стукнул тяжелым и звонким медным кулаком.

Начались репетиции. В Москве и Новосибирске, Нью-Йорке и Лондоне уже печатались статьи о новом произведении Дмитрия Шостаковича. «Самим фактом своего появления эта симфония наносит удар немецкому фашизму, потому что она свидетельствует о непоколебимой выдержке и стойкости защитников Ленинграда», — писал Д. Заславский. А в Ленинграде шли репетиции. Бабушкин, снова оседлав свой велосипед, ездил по городу в поисках переплетчика: следовало переплести и сохранить четыре драгоценные тетради партитуры. Безвестный блокадный мастер покрыл тетради черным коленкором.

Симфонический оркестр ленинградского радио дал за годы войны и блокады 160 концертов. Не стоит прикидывать в уме, много это или мало: каждый явился подвигом. Но один из этих концертов, тот, что состоялся 9 августа сорок второго года в девятнадцать часов, — особенно памятен истории: в этот день впервые в Ленинграде прозвучала Седьмая.

В этот день многие в Ленинграде впервые за долгие месяцы блокады надели нарядную одежду. Заглянув к исходу дня в чудом уцелевшие зеркала, женщины испугались: на них глядели чрезмерно воздушные существа в довоенных платьях, с огромными глазами и тонкими шеями. Старые платья подчеркнули и новую седину. Мужчины, в основном военные, прикрепляли на груди новенькие, недавно полученные ордена. Август дышал желанным в Ленинграде теплом, о котором так мечтали люди последней зимой.