Театр в квадрате обстрела

«Тарелки» репродукторов говорили голосом Берггольц всю блокаду. Но настал день, когда черная «тарелка», с которой так много было связано в жизни поэта, вызвала у Ольги Берггольц, вместе с напряженным нетерпением, — неприязнь и раздражение. Случилось это, как ни странно, 8 мая сорок пятого года.

В этот день в Доме радио стало известно, что война фактически окончилась. Долгожданную новость передавали друг другу писатели и журналисты, многие из которых уже успели получить назад сданные в начале войны радиоприемники. Эфир был пронизан взволнованными голосами дикторов. Английские и французские станции торжествовали победу, союзники произносили речи, Париж транслировал «Марсельезу», Европа ликовала. А диктор Левитан из черной «тарелки» объявлял очередные приказы Верховного Главнокомандующего о взятии все новых городов Германии. О конце войны не говорилось ни слова.

Весь день 8 мая тянулся в томительном ожидании. В шесть вечера Берггольц вынуждена была прослушать передачу для школьников «Как родился автомобиль». Потом объявили концерт из произведений русских композиторов. Зазвучал «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского.

Ольга Федоровна смотрела на репродуктор с мольбой, переходившей в ненависть. Почему он упорно молчит о Победе? А бумажная «тарелка» под этим взглядом еще несколько раз в течение вечера спокойно объявляла… «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского. Берггольц возненавидела в тот вечер «Лебединое озеро».

В двадцать три часа радио окончило свои передачи, и диктор пожелал слушателям спокойной ночи. Застучал метроном, и Ольга Федоровна схватила дневник, чтобы излить в нем обуревавшие ее чувства.

Вдруг метроном остановился и замер.

— Открывайте шампанское! — закричала Берггольц. — Ее объявляют!

И когда пробка выстрелила в потолок — может быть, это раздался первый в городе салют Победы, — голос Левитана, разорвав тишину весенней ночи над огромной страной, сказал, что фашистская Германия безоговорочно капитулировала.

Дом радио ликовал. Люди на улицах обнимались и плакали. А Ольга Берггольц торжествовала вдвойне: победно окончилась не только война, но и бессменная вахта блокадного поэта. Так думала Берггольц. Теперь она вернется в свою квартиру и будет лишь изредка приходить на Малую Садовую в Дом радио, как будут приходить сюда многие другие писатели.

Но никогда не сможет она забыть этот дом, откуда так часто говорила с Ленинградом:

Я знаю, слишком знаю это зданье.
И каждый раз, когда иду сюда,
все кажется, что вышла на свиданье
сама с собой, такой же, как тогда.
Но это больше, чем воспоминанье.
…………………………………………
Здесь, как в бреду, все было смещено:
здесь умирали, стряпали и ели,
а те, кто мог еще
вставать с постелей,
пораньше утром,
растемнив окно,
в кружок усевшись,
перьями скрипели.
…………………………………………
И, спаяны сильней, чем кровью рода,
родней, чем дети одного отца,
сюда зимой сорок второго года
сошлись — сопротивляться до конца.

Нет, вахта поэта не окончилась с Победой. Блокада не уходила из сердца. Стынет в почтительной тишине музея блокадная комната, освещенная тусклым зимним светом. Железная печка-времянка и репродуктор на стене — сердце и мозг печального жилья. Комната в Музее истории Ленинграда мертва. Но она могла бы ожить, если б из черной «тарелки» репродуктора зазвучал знакомый ленинградцам женский голос, ставший в дни блокады позывными человеческой надежды. Пусть свои стихи читает Ольга Берггольц. Пусть голос блокадной музы Ленинграда, запечатленный на магнитной ленте, — а такая запись есть, — звучит здесь всегда, даже тогда, когда блокада станет далека людям, как осада Карфагена или Трои. Пусть это происходит не только потому, что «поэзия в те дни в Ленинграде приняла на себя благородное бремя почти всего искусства», как сказала Берггольц, но и потому, что стихи поэта, радиоразговоры, очерки, фельетоны подняли и пронесли сквозь огонь благородное бремя почти всей поэзии и почти всего искусства.