Театр теней

…Оказаться одному в бане, да еще специально для тебя жарко натопленной, — высокое наслаждение! Почти что воля. Кем бы ни был дядька в буденовке, он Deux ех machina, явившийся из античных времен «бог из машины», предвестник финала драмы.

В кабинете я разглядел, что у него темные усы и шевелюра, как бы посыпанные солью крупного помола.

— Вы приезжали в управление с агитбригадой, у нас шло какое-то совещание, — сказал он. — Я тут полистал ваш донос: роман «Пещера Лихтвейса»! Что вы смотрите на меня как баран… хотя ворота и вправду новые. Я начальник 20-го — Докторович.

Самое громкое имя в Темлаге! Зека по «седьмому-восьмому», бывший директор крупного треста в Минске. Шла молва, будто у него на лагпункте (позабыл номер) люди живут — не тужат: хлеб в тумбочках плесневеет! Понятно, что вранье, но — захватывающее.

Думаю, он был просто настоящим хозяином, потому и берег своих работников. С доходягами и «шакалами» не отрапортуешь: план перевыполнен, побегов нет…

— Третий отдел длиннорукий и злопамятный, — продолжал Докторович. — Вас надо упрятать подальше и поглуше. Неподалеку наша 9-я подкомандировка, лесоповал там закончили, но вывозки на годок хватит, эта работа полегче. Блатной должности дать не могу, все они для политиков стали запретными. Вопросы есть?

— Один. Куда делся Максимов?

— Убыл в распоряжение ГУШОССДОРа. Юное детище ГУЛАГа, Управление шоссейных дорог. Кстати, о дороге: нате-ка посошок.

Докторович протянул флягу с крышкой-стаканчиком. Впервые в жизни я глотнул чистый спирт: как будто тебя повесили, но в последний момент оборвалась веревка…

…Я проработал тачечником на вывозке дров до дня освобождения. Об этом кусочке времени — особая повесть, здесь же расскажу коротко. Бригада наша, у всех 58-я статья и весь набор пунктов, была стахановской — не без помощи учетчиков, им тоже нужна большая горбушка и первый котел довольствия. Как говорится, ловкость рук и никакого мошенства. Стахановское движение взрасло как раз в ту пору, стало делом доблести и геройства и родило невиданного размаха туфту (сегодня сказали бы: показуху и приписки). На работе больше всего устают ноги, за световой день пробегаешь километров тридцать по неструганым, рвущим обувку доскам. (Если б не лапти — изобретение гения! — если бы Земский, тоже попавший на Девятку, не плел их для меня столь артистически — пары хватало на неделю, — пропали б мои ходули, до вас не дотопал бы. В «че-те-зе» армейского или лагерного образца ноги опухают и гниют, люди постарше быстро переходили в инвалидную команду. А сама тачка с дровами не так уж тяжела, главное — приловчиться удерживать ее в равновесии.

И был вечер. Кажется, в конце августа.

Мы строем по двое шли от вахты к бараку. Обочь дорожки торчал какой-то военный, шмонал нас глазами.

— Этого я тебе никогда не прощу! — прошипел он, и я узнал Комгорта. — Опустился, понимаешь, до лаптей!

— Сам дурак! — бросил я как бы в затылок идущего впереди.

— Возьмешь в санчасти освобождение…

Никто не должен был знать, что мы с Валерием знакомы. Но лекпом дал мне заранее изготовленную справку и молча сунул четыре флакона валерьянки для застолья. Всю ночь у меня под ребрами гремела барабанная дробь, мешала заснуть.

Нам удалось встретиться на короткие полчаса, когда все из КВЧ ушли обедать. Валерьянкой — она хорошо сочеталась с именем Валерий — мы наскоро заправились в сортире, чтоб никто не учуял запаха.

— Меня вызывает Москва, — сказал Комгорт. — Куда назначат, пока не знаю. Освободишься — литер бери прямо ко мне, где б я ни оказался. Буду ждать, понимаешь, как та Пенелопа. В Москве навещу твоих, давай адрес и телефон.

— Каким чудом ты здесь?

— Напросился в ревизоры. Из-за тебя, понимаешь, три лагпункта ревизую — для понта, как Хлестаков. Держись, очень прошу! Я тебе у нас на Центральных зачеты подкинул, остается немного…

Зачеты — это когда за день лагерной жизни начисляют полтора, а то и два дня срока. От Комгорта пахло кожей — сапоги, ремень, портупея, — кожей, тинктурой валериана и свободой.

А мне как-то слабо верилось, что свобода близка и вообще для меня возможна. Уже кое-кого перед освобождением вызвали на Явас в управление, и люди оттуда возвратились «с довеском» в три, пять, восемь лет.

Двери открыли: милости просим,
всем предъявили «пятьдесят восемь»:
вот и засели — где до свободы!
— дни и недели, месяцы, годы…

Произошло два события. Первое мы сочли серьезным и многозначащим. Второе особого впечатления не произвело.

Первое. По приказу наркома — номер двести с чем-то — лагерь перевели на хозрасчет. Мы стали получать наличные копейки, открылся ларек со съестным и галантереей. Любой начальник обязан обращаться к рядовому зека на «вы» (смеху было!). Каждому заключенному — личная тумбочка: шик-блеск, да только некуда ставить — нары помостом,