Театр Шаббата

Шаббат уже вышел из машины и крался к кладбищу, освещая себе путь фонариком. Ему надо было выяснить, нет ли кого-нибудь на могиле.

Лимузина нет. Сегодня пикап. Он боялся перейти дорогу и посмотреть на номер. Вдруг кто-нибудь за рулем. Это могли быть просто местные, что занимаются групповухой при луне или курят травку среди надгробий. Он встречал таких в Камберлендском супермаркете, в очереди в кассу: у каждого по паре детишек и по маленькой несовершеннолетней жене, уже изрядно потрепанной жизнью — бледной, с большим животом, толкающей перед собой тележку с попкорном, сырными рожками, булочками с сосиской, собачьими консервами, чипсами, памперсами и двенадцатидюймовыми пиццами-пеперони, уложенными, как золотые монеты в сказочном сне. Местных можно узнать по девизам на бампере. У одних это «На все воля Божия», у других — «Если не нравится, как я езжу, звони I-800-И-ЕШЬ-ДЕРЬМО», а у некоторых — и то и другое. Шаббат однажды спросил психиатра из больницы в Блэкуолле, который вел частный прием пару раз в неделю, от чего он лечит здесь, в горах. И тот ответил: «Инцест, избиение жен, пьянство — именно в таком порядке». И вот здесь Шаббат прожил тридцать лет. Линк правильно говорил: не надо было уезжать после исчезновения Никки. И Норман Коэн правильно говорил: никто не вправе обвинять его в ее исчезновении. Кто помнит об этом, кроме него? Может быть, Шаббат и ехал сейчас в Нью-Йорк, чтобы подтвердить, что он виноват в гибели Никки не больше, чем в гибели Морти.

Никки вся была соткана из таланта, она вся была чудесный, волшебный талант и более ничего. Она даже где право, где лево, не знала, не говоря уже о сложении, вычитании, умножении или делении. Она не понимала, где север, где юг, где запад, где восток даже в Нью-Йорке, где прожила большую часть своей жизни. Она не могла смотреть на уродливых людей, на стариков, на инвалидов. Она боялась насекомых. Ей было страшно одной в темноте. Если что-то ее расстраивало, например, навстречу попадался светлокожий негр, или больной паркинсонизмом, или слабоумный ребенок в инвалидной коляске, — она сразу норовила наглотаться транквилизаторов, милтауна, например, а от милтауна превращалась в сумасшедшую с широко раскрытыми глазами, отсутствующим взглядом и трясущимися руками. Она подпрыгивала и вскрикивала, стоило машине поблизости газануть или кому-нибудь хлопнуть дверью. Лучше всего она умела сдаваться. Она начинала дерзить, вела себя вызывающе, а через десять минут уже в слезах умоляла: «Я сделаю все, что ты хочешь, только не нападай на меня так!» Она не знала, что такое здравый смысл: либо детское упрямство, либо детское слепое повиновение. Иногда она просто поражала его: выходила из душа, завернувшись в полотенце, и если он вдруг попадался ей на пути, опрометью кидалась в спальню. «Почему ты это делаешь?» — «Что делаю?» — «Да то, что ты делаешь… Зачем ты прячешь от меня свое тело?» — «Ничего я не прячу». — «Прячешь, под полотенцем». — «Мне было холодно». — «А почему ты убежала, как будто не хотела, чтобы я на тебя смотрел?» — «Ты с ума сошел, Микки, что ты придумываешь! Почему ты все время на меня нападаешь?» — «Почему ты ведешь себя так, как будто твое тело отвратительно?» — «Мне не нравится мое тело. Я ненавижу свое тело! Я ненавижу свои груди! Зачем вообще у женщин эти груди!» И в то же время она не могла пройти мимо любой отражающей поверхности, не бросив на нее быстрого взгляда, чтобы убедиться, что она так же свежа и прелестна, как на театральных афишах. А на сцене вся ее тысяча фобий исчезала, все странности просто переставали существовать. Со всем, что так пугало ее в жизни, в пьесах она расправлялась без всякого труда. Она и сама не знала, что в ней сильнее: любовь к Шаббату или ненависть к Шаббату, — знала только, что не может жить без его покровительства. Он служил ей броней, кольчугой.