Театр Шаббата

Дуэт прекрасно исполнял свое произведение, все было при них — и твердое знание текста, и чувство. Два женских голоса гармонически переплетались. Криста читала с большей страстью, но исполнение Розеанны было отмечено особой тщательностью — она стремилась внятно и чисто выговаривать каждое слово. В голосе ее были тяжесть и нежность. Она выбралась наконец на дорогу к душевному покою, столь долго недостижимому Кошмары детства: лишения, унижения, несправедливости, домогательства — все это осталось позади, так же, как и несчастная взрослая жизнь — с дикарем, пришедшим на смену отцу, — и теперь в голосе ее слышалось облегчение. Она произносила слова спокойнее и тише, чем Криста, но в ее голосе звучала глубокая вера. Ясно было: все, что она говорит, глубоко ею усвоено. Все сначала: новая жизнь, новая любовь… хотя и эта любовь, Шаббат не сомневался, кончится так же, как и прежняя. Он предвидел очередное письмо в ад, после того как Криста смоется, прихватив с собой столовое серебро матери Розеанны. Если бы мама не вынуждена была бежать, спасаясь от тебя, если бы мне не пришлось ходить в эту школу для девочек, пока она не вернулась, если бы ты не заставлял меня носить эту куртку, если бы ты не кричал на экономок, если бы ты не трахал экономок, если бы ты не женился на этой ужасной Айрин, если бы не писал мне сумасшедших писем, если бы у тебя не были такие отвратительные губы и такие мерзкие руки, если бы ты не обнимал меня ими так, что я чувствовала себя зажатой в тиски… Отец, ты снова сделал это! Ты украл у меня возможность нормальных: отношений с нормальным мужчиной, а теперь крадешь возможность нормальных отношений с нормальной женщиной! Ты всё у меня украл!

— Господи Боже, я не знаю, куда иду. Я не вижу дороги перед собой. Я не знаю точно, где она закончится. И себя я по-настоящему не знаю. И то, что я думаю, что исполняю Твою волю, не значит, что я действительно ее исполняю. Но я верю в это. Я верю…

У Шаббата эта молитва не вызвала неприятия. Если бы только она уже не проделала ему дырку в голове всей прочей чушью, которую он так презирал! Что до него, то он молился, чтобы Бог был всеведущим. А иначе откуда, черт возьми, он узнает, о чем бормочут эти двое.

— Я верю, что желание быть угодной Тебе действительно Тебе угодно. Я надеюсь, что именно это желание руководит мною во всем, что я делаю. Я надеюсь, что не совершаю ничего, что противоречило бы этому желанию. И я знаю, что если совершу, то ты выведешь меня на правильную дорогу, хотя, возможно, в этот момент я не буду знать, что она правильная. Поэтому я буду просто всегда Тебе доверять. И когда мне покажется, что я заблудилась, и когда на жизнь мою ляжет тень смерти, я не испугаюсь, потому что знаю, что ты никогда не бросишь меня, не оставишь с моими бедами наедине.

И вот пришло время испытать блаженство. Им ничего не стоило возбудить друг друга. Шаббат больше не слышал никакого фырканья и хмыканья двух довольных горилл. Теперь эти двое ни во что не играли, не издавали бессмысленных звуков. Теперь Господь Бог им был не нужен. Теперь они задались некой божественной целью и доводили друг друга до религиозного экстаза языками. Занятный орган, человеческий язык. Как-нибудь рассмотрите его получше. Он-то хорошо помнил язык Кристы — мускулистый вибрирующий язык змеи — и тот священный ужас, который этот язык внушал ему, да и Дренке тоже. Занятно, как много может сказать о человеке его язык.

Зеленый светящийся циферблат электронных часов — единственное, что Шаббат мог различить в темноте. Они стояли на невидимом столике у невидимой кровати, с той стороны, где раньше спал он. Наверно, там до сих пор лежат его книги о смерти, если только их вместе с другими вещами не запихнули в угол. Он чувствовал себя изгнанным из огромной вагины, по чьим закоулкам бродил всю жизнь. Даже дом, где он жил, стал дырой, в которую ему больше никогда не проникнуть. Эта мысль, родившаяся как-то помимо рассудка, усилила ароматы, живущие только внутри женских тел. Теперь они рвались наружу через окно, окутывали завернутого во флаг Шаббата облаком отчаянного страдания, какое окутывает человека, когда все пропало. Если абсурд как-нибудь пахнет, то он пахнет именно так. Если гнев, желание, порывистость, враждебность, если эго… Да, божественный смрад, аромат порчи — вот как пахнет все, что, соединившись, становится человеческой душой. То, что готовили для Макбета ведьмы, должно быть, пахло именно так. Не удивительно, что Дункан не пережил ночи.

Это длилось и длилось, и казалось, они никогда не кончат, и, следовательно, на этом холме, у этого окна, он, укрывшийся за спиной этой ночи, навсегда прикован к своей нелепой роли. Похоже, они еще не до конца поняли, что им нужно. Какого-то фрагмента в мозаике недоставало, и они быстро переговаривались, видимо, как раз об этом недостающем фрагменте, на языке, состоящем из вдохов, стонов, выдохов, вскрикиваний и прочей музыкальной трухи.