Театр Шаббата

Шаббат вынул из внутреннего кармана деньги Мишель, проверив заодно, на месте ли конверт с фотографиями. Из конверта с деньгами он достал шестьсот долларов за участок и восемьсот за памятник и положил деньги на стол Кроуфорда.

— И еще триста за надпись, которую я хочу? — спросил Шаббат.

— Это будет больше пятидесяти знаков, — сказал Кроуфорд.

Шаббат отсчитал четыре стодолларовых бумажки:

— Сто — вам. Проследите, чтобы все сделали как надо.

— Хотите, чтобы там что-нибудь посадили? Чтобы над вами что-нибудь росло? Дерево йеко стоит двести семьдесят пять долларов, — само дерево плюс работа.

— Деревья? Не нужно мне деревьев. Никогда не слышал о деревьях йеко.

— На участке, где похоронена ваша семья, растут деревья йеко.

— Ладно. И мне то же самое. Пусть будут деревья йеко.

Он полез в карман еще за тремя сотнями.

— Мистер Кроуфорд, вся моя родня уже здесь. Я хочу, чтобы парадом командовали лично вы.

— Вы, наверно, больны.

— Мне нужен гроб, дружище. Такой, как я видел сегодня.

— Обыкновенная сосна. Тот стоил четыре сотни. Я знаю одного парня, который может сделать такой же за триста пятьдесят.

— И раввин. Этот, низенький, подойдет. Сколько?

— Этот? Сотню. Разрешите мне позвать другого. Будет не хуже, а всего за пятьдесят.

— Еврей?

— Конечно, еврей. Он просто старый, вот и всё.

Дверь под звездой Давида распахнулась, и не успел войти итальянец, как в образовавшуюся щель протиснулся пес и, пробежав сколько хватило цепи, остановился в нескольких дюймах от Шаббата.

— Джонни, ради бога! — сказал Кроуфорд. — Закрой ты дверь и не пускай сюда собак.

— Ага, — согласился Шаббат. — Вы ведь не хотите, чтобы он съел меня до того, как я заплачу.

— Да нет, этот не укусит, — заверил Кроуфорд Шаббата. — Другой — тот правда может цапнуть, а этот нет. Джонни, уведи собаку!

Джонни потянул на себя цепь, оттащил собаку, которая все еще скалилась на Шаббата, и выпихнул ее за дверь.

— Помощнички! Сидеть бы да распоряжаться: «Сделайте то, сделайте это». Так они же не знают, как. А вот теперь у меня еще и мексиканец будет. Думаете, это лучше! Как бы не так — это еще хуже. Вы заперли вашу машину? — спросил он Шаббата.

— Мистер Кроуфорд, что я еще упустил?

Кроуфорд заглянул в свои записи:

— Расходы на похороны, — сказал он. — Четыреста.

Шаббат отсчитал еще четыре сотни и добавил четыре бумажки в стопку, которая уже лежала на столе.

— Ваши пожелания, — сказал Кроуфорд. — Какую надпись вы бы хотели на памятнике?

— Дайте мне бумагу. И конверт.

Пока Кроуфорд выписывал квитанции — под копирку в трех экземплярах, — Шаббат набросал на обороте выданного ему листка бумаги (это был бланк накладной: «Уход за могилой» и т. д.) очертания памятника, нарисовал свой надгробный камень — наивно, как ребенок рисует домик, кошку или дерево, и чувствовал себя при этом именно как ребенок. Внутри прямоугольника он расположил слова эпитафии, какой он ее видел. Затем сложил листок вчетверо, засунул его в конверт, а конверт запечатал. «Надпись на памятнике мистеру Шаббату. Вскрыть, когда придет время. М. Ш. 13.04.94.»

Вдумчивый Кроуфорд долго возился с бумажками. Шаббату доставляло истинное удовольствие наблюдать за ним. Это было целое представление. Каждую букву каждого слова в каждом документе он выводил так тщательно, как будто это было страшно важно. Он сейчас испытывал огромное почтение, возможно, просто к деньгам, которых содрал с Шаббата больше, чем нужно, но, возможно, отчасти и к значительности формальностей. Вот сидят за раздолбанным письменным столом друг напротив друга два ловкача, два стареющих человека, не доверяющие друг другу, но связанные друг с другом, — как все мы связаны, — и каждый из них пьет из источника жизни то, что там еще булькает. Мистер Кроуфорд аккуратно свернул в трубочку остающиеся в конторе экземпляры накладных и поместил этот бумажный цилиндр в пустую до сих пор жестянку из-под собачьего корма.

Шаббат вернулся в последний раз к могилам своих родных, и сердце его, тяжелое как свинец, все-таки бешено билось и рвалось, и с ним вместе рвались прочь последние сомнения. Уж в этом я преуспею. Я тебе обещаю. Потом он отправился поглядеть на место своей собственной могилы. По пути туда он обратил внимание на два памятника, которых раньше не заметил. «Любимому сыну и дорогому брату, павшему в бою в Нормандии 1 июля 1944 года в возрасте 27 лет. Ты всегда будешь жить в нашей памяти, сержант Гарольд Берг. Любимому сыну и брату Джулиусу Дропкину, павшему в бою 12 сентября 1944 года на юге Франции в 26 лет. Ты живешь в нашей памяти». Этих мальчиков отправили умирать. Они заставили Дропкина и Берга умереть. Он остановился и выругался.