Театр любви

— Вот-вот журавли прилетят. Один журавль у нас три года жил. Все половицы клювом продолбил. Он сырники любил. Как-то Эмили пересолила сырники, и он улетел. А я соленые сырники люблю больше, чем сладкие.

Он вдруг схватил шапку, нахлобучил ее на самый лоб и выскочил на лестницу, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.

— Лучше журавль в небе, чем синица в руках, — сказала Наталья Филипповна, появляясь в дверях кухни. — Фу, совсем старая стала — все на свете перепутала. Как ни верти, а синица в руках надежнее. Это твой брат?

— Троюродный.

— А похож, как родной. Особенно разговором. Сашок весь в батю пошел — и вспыльчивостью, и ласковостью, и всем остальным. Василий, когда рассвирепеет, запросто мог убить. Зато отходчивый был. И всех на свете жалел. Всех людей не пережалеешь.

Меня вдруг осенила страшная догадка.

— Зачем вы сказали Саше, что Варвара Аркадьевна ему не настоящая мать? Как вы смогли?

— Вот так и смогла. — Она смотрела на меня в упор. — И не жалею. Мне скоро в могилу. Зачем же туда с грехами?

— Вы еще больший грех совершили. Вы… Неужели вы не понимаете, что они друг друга очень любили?

— Лучше худая правда, чем красная ложь.

— Нет, вы не правы. Что с ним теперь будет?

Наталья Филипповна села на табуретку, сняла очки. Она смотрела на свои натруженные руки, сложенные на коленях.

— Что будет, то и будет. Пора ему про то задуматься, что неправильно живет.

— Какая вы жестокая…

— Я ему все как есть сказала.

— И что вы ему сказали?

— Как Варвара его из моих рук взяла, а он от голода даже кричать уже не мог. Это было тем летом, как наша мать померла. Варвара со своим мужем на похороны приехала. Нарядная, вся духами пахнет. Детям конфет и пряников привезла, а им бы лучше хлебца. Муж ее, царство ему небесное, целый мешок муки нам купил, сала кусок. Жалел он нас и нисколько нами не брезговал. Варвара — та брезговала. Я случайно их разговор подслушала. Варвара говорит мужу: «С этим домом навсегда рвать нужно. Тем более теперь, когда умерла мать». Мы с Варварой по матери сестры, отцы у нас разные. «А то, говорит, они нас перед знакомыми на всю жизнь опозорят». Так и сказала. Я бы ей сроду Сашку не отдала, если бы было чем кормить. У меня молоко пропало, и болела я очень.

Потом мы плакали, обнявшись.

Потом я вспомнила отца…

Мне захотелось позвонить матери, но я знала, она расстроится и у нее разболится сердце, если я начну расспрашивать про отца. Мне казалось, мать до сих пор его любит.

Я сошла в Жаворонках. В мягко спускавшейся с неба синеве пахло деревней — навозом, печным дымом, арбузной свежестью земли.

Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.

Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.

В детстве я больше всего на свете боялась темноты. Сейчас я боялась, что вспыхнет свет, который разбудит, стронет с места знакомые предметы. Лучше я их осторожно, на ощупь узнаю. Медленно, сантиметр за сантиметром.

Террасу они раньше не запирали — Варвара Аркадьевна считала: лучше пусть воры войдут через дверь, чем сломают замысловатые узорчатые оконные рамы.

Мне хотелось хоть на несколько мгновений превратиться в ту девчонку с волосами темно-каштанового цвета, след ног которой наверняка хранят скрипучие, как морозный снег, половицы террасы и каждая песчинка еще скованной морозом земли вокруг дома. Ничьим чужим следам не дано их затоптать.

Мне почудился какой-то странный — потусторонний — гул. Мне было совсем не страшно. Вернее, я наслаждалась охватившим меня ужасом перед чем-то нездешним.

«Может, тут поселилась душа Кириллиной, — подумала я. — Она любила дачу…»

Я медленно поднялась в мансарду. Мои привыкшие к темноте глаза видели освещенную обманчивым светом полумесяца комнату. В ее углах залегли густые тени. Мне показалось, одна из них шевельнулась при моем появлении.

Я села на продавленный диван, который стоял на том же самом месте, что и десять с лишним лет назад, огляделась по сторонам. На полу под столом пустые бутылки, обрывки бумаги. На полках вместо стоявших когда-то книг кипы старых газет и журналов.

«Камин… Где-то здесь есть камин», — вспомнила я.

— …Я никогда не любила тебя. Я обманывала. Себя. Тебя. Всех, — говорила я, обращаясь к пламени за погнутой решеткой. — Стрижевская любила тебя по-настоящему. Она ради тебя была готова на все. А я… я люблю только себя. Слышишь?..

Мне ответил какой-то шорох — в доме было полно мышей.

— Тебя влекло ко мне именно потому, что я тебя не любила. Тебя любили все, ты устал от всеобщей любви. Я тоже делала вид, что люблю тебя, а ты притворялся, будто веришь мне. Здорово мы обманули друг друга?