Те, которых не бывает

– Потому, что я иду за каждым из них. Я знаю многое про каждого из них. И рано или поздно каждому из них предстоит остаться со мной один на один. По-моему, ясно, что никто не хочет этого.

Все эти пафосные слова звучали из уст длинноволосого парня так просто и обыденно, как будто он рассказывал, например, про свою работу. Хотя подождите – ведь именно это он, по сути, и делал. Аня вздрогнула.

– И что, вы действительно знаете, когда каждый из нас умрёт?

Сашка вздохнул и в сердцах сплюнул.

– Да как же вам всем объяснить, что это в целом не имеет никакого значения? Допустим, я знаю – и что? Что изменится от того, что я вам это скажу?

– Ну… – Аня задумалась. – Если бы я узнала, что мне осталось мало времени, я бы, пожалуй, потратила его на то, чего мне действительно хочется.

– А сейчас вам в целом что мешает так потратить это время? Почему для того, чтобы начать жить, как хочется, надо обязательно начать умирать? Почему-то всех накрывает этим сакральным знанием только тогда, когда я уже пришёл и от меня никуда не деться. Совсем. – Сашка остановился. Луч фонаря освещал левую половину его лица, оставляя правую в тени. Кажется, он улыбался, но выглядел при этом довольно жутко. Ане показалось, что глаза у Сашки горят не метафорически, а в прямом смысле.

– И от вас же и правда никуда не деться. И не откупиться, – не то спросила, не то сама себе ответила Аня.

– Нет, конечно. А что, вы уже хотите?

Шумел дождь. Медленно падали на землю листья. Философский пароход с изложением философии Гераклита печально мок в канаве у дороги, не в силах долее оставаться на плаву. Сашка смотрел на Аню и думал, что она, конечно же, сейчас развернётся и уйдёт, потому что такой наглости люди обычно не терпят. Всё-таки бабка Рада была права: он всё равно взял и попытался – и вот теперь расплачивался за это.

Сашка прекрасно умел читать мысли, но в этот раз он впервые в жизни действительно блефовал. Он смотрел на Аню и внутренне готовился к тому, что видит её вот так в последний раз. Какой дурак вообще будет гулять поздно вечером по городу со своей судьбой? Или, если называть вещи совсем своими именами, со своей смертью?

– Знаете, Саша, я вам уже сказала, чего я хочу, – очень спокойно ответила Аня. – Кофе.

⁂

Старое пианино было безнадёжно расстроено. Так же безнадёжно был расстроен и Макс, обладавший, на своё несчастье, абсолютным слухом.

Когда Берта Исааковна была жива, она всегда чудом находила время, чтобы прийти и настроить этот чёртов клавир, хорошо конспирированный под груду хлама в актовом зале больницы. Действительно чудом: даже для путешественника во времени Берта Исааковна была удивительно занятым человеком, а ведь она ещё и преподавала в музыкальной школе, и растила внучку Асю.

С тех пор как её не стало, пианино пытались реанимировать всевозможные настройщики, но в конце концов сдались и признали этот случай безнадёжным. Оно понуро стояло в углу на сцене, покрываясь пылью и превращаясь в мебель, – но, как оказалось, только прикидывалось. На самом деле всё это время старый инструмент, оказывается, ждал своего часа, чтобы отомстить.

И вот теперь тягучие фальшивые и неритмичные звуки, толкаясь друг с другом, просачивались сквозь узкую щёлочку под дверью актового зала и расползались по больнице.

Максимилиан Генрихович сидел за столом и писал истории, морщась, как от зубной боли.

– Иванова, вы знаете, что это такое? – поинтересовался он слабым голосом.

– Кошку в рояле закрыли? – предположила Аня, добросовестно драившая пол в ординаторской, несмотря на лёгкое похмелье и бессонную ночь.

– Это Бетховен. Третий концерт для фортепиано с оркестром. Должен быть. Какой вывод вы можете из этого сделать, Иванова?

– Что кто-то очень не любит Бетховена?

Солнечные зайчики, очевидно, изгнанные из школы Радой Аркадьевной, теперь резвились на деревянном полу старой больницы. Доски скрипели, стёкла дрожали. Рояль внизу не собирался сдаваться. После очередного аккорда Макс скривился так, как будто ему прямо в эту минуту без наркоза выдирали сердце.

– Кто-то очень не любит людей, Иванова. И не ценит собственную жизнь. Пожалуйста, пойдите вниз и скажите этому музыкальному импрессионисту, что, если он подойдёт к этому роялю ещё раз, я позволю всей больнице выразить ему свой восторг и не буду после этого его реанимировать.

– Его – это рояль? – скорее по привычке огрызнулась Аня.

– И рояль тоже, – пригрозил Максимилиан Генрихович и уронил голову на стол, страдальчески закрыв уши руками.

Аня, проклиная всё на свете, взяла ведро со шваброй и устремилась вниз по старинной скользкой лестнице, стараясь держаться за перила и не падать, – границ своей неудачливости она по-прежнему не ведала.

Первый этаж словно вымер – впрочем, учитывая усердие неведомого пианиста, вполне возможно, что и правда вымер. С каждым шагом Аня всё больше чувствовала себя супергероем из американских комиксов и практически ощущала, как её чёрный халат превращается в серебристый плащ и развевается за спиной.