Те, которые

Ответ я уже знал. Будь он иным, врач бы с этого и начал: «Все нормально, удалось спасти обеих».

– Мы сделали все, что могли, но… – он развел руками. – Слишком серьезные повреждения. Идите к жене, вы ей сейчас нужны.

Я пошел.

* * *

Домой я Надю забрал через три дня. Вез и думал, как она вдруг постарела. Морщин не добавилось, седины не появилось, но глаза, поза, заторможенность… Теперь она выглядела на свои несколько тысяч лет. Да и я вдруг почувствовал, как надоело мне коптить это небо.

Мы не разговаривали все время, пока Надя лежала в больнице. Я просто часами сидел возле нее и держал за руку. Иногда помогал встать и водил в санузел – все это молча. Палату я ей тоже оплатил на одного, хотя особой нужды в этом не было. Мы с тем же успехом могли провести эти три дня в центре бурного митинга, вряд ли он доставил бы нам какие-то неудобства.

Всей необходимой информацией мы и так обменялись. На Надю накатило, когда она держала в руках «Пианино». Она не растерялась, пережала «узелок», не допустив прыжка. И тогда отдачей ударило по Машеньке…

Мы вошли домой в полном молчании. Я помог Наде раздеться и снять обувь, отвел к кровати. Она легла как упала, поморщилась, упершись ребром во что-то твердое, извлекла помеху из-под себя.

Это было «Пианино». Только теперь Надя, наконец, заголосила.

Эпилог. Человек

Я проснулся оттого, что Надя металась по кровати. Осторожно разбудил ее.

– Ну-ну-ну, – сказал я, крепко обнимая свою половинку, – я тут, я тут. Опять кошмар?

Надя кивнула, давясь от слез.

– Машенька?

Снова кивок.

– Она просила, чтобы я ее забрала оттуда, – сквозь слезы прошептала Надя. – У нее как раз в эти дни должен быть день рождения. Шесть лет.

Теперь кивнул я. Шесть лет. И все эти шесть лет Надя верит, что наш ребенок где-то живет чудовищной не-жизнью. Мне нечего говорить, я могу только еще крепче обнять жену.

– А мы больше никуда не прыгаем, – вдруг сказала моя половинка. – Ни ты, ни я.

И тут тоже ничего не добавишь. Не прыгаем. Ни разу с тех пор не чесались лопатки, ни разу я не почувствовал головокружительный запах валерьянки. И у Нади, я знаю, то же самое.

Все это уже сто раз обсуждалось.

– Я думаю, – Надя уже почти успокоилась, – мы теперь обычные. Мы проживем свою жизнь и умрем, как все.

Я пожал плечами:

– Поживем – увидим. То есть помрем – увидим.

И эта тема не новая. Даже эту шутку я повторяю раз в десятый. Сейчас Надя спросит, не страшно ли мне будет умирать. Я честно отвечу, что не страшно, потому что умирать нам с ней приходилось слишком много раз. Ко всему привыкаешь. И Надя тоже скажет, что ей не страшно, только очень жалко Машеньку. И снова я буду ее утешать.

Но моя половинка неожиданно спросила:

– А где «Пианино»?

– Спрятал, – ответил я, немного удивилась, – ты же просила.

– Я просила выбросить… – Надя резко вывинтилась из-под моей руки. – Леш, найди, а?

Даже в темноте я увидел какой-то нехороший блеск в ее глазах.

– Давай утром, – попросил я малодушно.

Надя продолжила буравить меня взглядом.

Когда я принес «Пианино» и протянул ей, она взяла «терку» не сразу. Я уже собирался убрать свою поделку с глаз долой, а завтра все-таки выбросить, но тут Надя решилась. Она взяла «Пианино» осторожно, словно поднос с чашками, полными кипятка. Положила перед собой, закрыла глаза и опустила пальцы на мятую поверхность.

Я следил за моей половинкой в странном волнении. Она, наоборот, вдруг успокоилась и быстро-быстро пробежалась подушечками по запыленным вмятинам и выпуклостям. Описала полный круг, бросила на «Пианино» ладонь правой руки, продолжая хаотичную пробежку пальцами левой. Чем дальше, тем спокойнее становилось ее лицо. И тем тревожнее было мне.

– Две хорошие новости, – весело сообщила Надя. – Мы не умрем. А главное – Машеньку можно вытащить.

Она раскрыла глаза. В полумраке, в отблеске уличных фонарей эти глаза показались мне огромными фарами здоровенного карьерного самосвала – потушенными, но готовыми вот-вот вспыхнуть.

– Леша, – сказала Надя, – если ты меня любишь, если я тебе дорога, пожалуйста, верь мне.

– Я верю, – глухо ответил я, пристально вглядываясь в ее разгорающиеся глаза.

В них я увидел нечеловеческую надежду, огромную любовь, веру в нас… Много чего я там увидел, кроме того, что боялся обнаружить – сумасшествия.

– Тогда, пожалуйста, ради всего… Не мешай!

Я кивнул. Надя с бешенной силой надавила на «Пианино». Старый метал недовольно заскрипел, изгибаясь – и, повторяя его деформацию, начала изгибаться Надя.

Я двинулся с ней, но наткнулся на полный мольбы и угрозы взгляд, остановился.

Моя жена отправлялась спасать нашего ребенка. Она одновременно и играла на «Пианино», и перестраивала его, превращая привычную мелодию внутреннего зрения в какофонию изменения мира. Звуки мнущегося металла и Надины стоны раздавались в мучительной гармонии. Они превращались в единое целое – исполнитель и инструмент.

Я не мог этого слушать, не мог видеть, как судороги корежат такое родное тело. И не мог уйти, должно быть, потому что все это слишком напоминало наше с Надей слияние в постели.