Таволга

На берегу с черной плоскодонки Филатовна черпала воду.

— Да это, никак, Васька?

— В Карабаш наладился, орел.

— Да ты в уме ли, парень? — Филатовна перекинула ведро в другую руку. — Ближнее ли место? Что отец пишет? Здорова ли мать, что поделывает?

— Известно, — помрачнел Савелий. — Мужики там головы кладут, бабы тут жилы рвут на работе, чтоб ему ни дна ни покрышки. — И, сплюнув, длинно обругал Гитлера.

В сенях я скинул ботинки. Савелий поднял их, оглядел и отложил.

На кухне у стариков была печь, возле нее скамеечка, лавка у стены, стол в простенке между окнами, выходящими на пруд, самодельные стулья, посудник, задернутый цветастой занавеской. Пахло сухой травой, пучки которой висели вдоль стены под потолком.

В комнате — кровать, над ней ружье, у окна комодка, тоже самодельная, и большое, зеркало в раме с завитушками.

Савелий прошел в комнату, достал из комода чернильницу, ручку-вставочку да амбарную книгу, из которой аккуратно вырвал последний лист.

— Все пишет, — почти шепотом сказала Филатовна, очевидно, не одобряя этого занятия старика.

— Опять за свое! — мохнатые брови сдвинулись.

— Молчу, Савва, что ты, что ты…

— Говорил: уровень, градусы и все, что к воде приходится, записываю. Дождь пойдет, я должен вешняки поднять, с гор-то мало ли ее хлынет — плотину порвать может, мост снести.

— Это когда же он будет, дождь-то?

— Да сейчас же и польет.

На стеклах вскоре появились косые росчерки капель. Савелий мне показался волшебником, который говорит мне назло, что пойдет дождь, а сказал бы, что не пойдет, так, небось, светило бы солнышко.

— А теперь, — он глянул на Филатовну, — про волчьи капканы пишу. Мало им Писаря, и до Майки доберутся.

— Нет-нет, пиши, как можно Майку задрать.

Только тут я заметил, что нет у стариков собаки. Пес был злой-презлой. Савелий свернул листок и подал:

— Гляди, не потеряй.

На конверте было написано: «Егору Спиридонычу Худякову-охотнику от плотинного Савелия». Я положил письмо в мешок.

— Раньше вечера на прояснит, ишь, Таганай-то головой в тучи ушел. Сиди, завтра убежишь.

Терять день не хотелось, да делать нечего. Савелий из сеней принес небольшую деревянную колодку и связку лыка, уселся возле печки и сапожным ножом принялся делить лыко вдоль на полоски, заостряя каждую с концов. Подрезав последнюю, взял по три в каждую руку и, положив на колено крест-накрест, стал переплетать между собой. Филатовна глядела на пруд, покрытый сыпью, и вздыхала:

— Не даст убрать кошенину. Помнишь, когда Петька ногу сломал, такое же негодное лето выдалось: греет да мочит, так все и пропало пропадом.

Портрет Петра стоит на комодке, там он в фуражке со звездой.

— Как бы хорошо теперь нам с Петькой-то было, — продолжает Филатовна.

— Погоди, — откликается Савелий, — намнут холку супостату, накладут куда надо, вернется Петро домой.

— Вернется — дом ему купим. А что? У Расщюпкиных на Пушкинском хороший дом и недорого, за пять отдаст Марфа, одна осталась, зачем ей больше? А Петька женится, ему в самый раз. Потом, может, и мы туда переберемся, кто ж водиться с внучонками станет, — рассуждает Филатовна.

А дождь льет. Все в доме стариков мне уже известно и не занимает, кроме ружья, но попросить его не смею.

— Тоскливо, так почитай. — Филатовна достает из-за печки книгу с черными корками и желтыми листами, не то изгрызенными мышами, не то обитыми. От книги пахнет затхлым. Пробую читать про какого-то Моисея и ничего не понимаю.

— Брось, — говорит Савелий. — Мошенство это все и леригия. В святые-то мало кто из бедных попадал, а все народ денежный. Наблудит, а потом и отвалит золота — как не святой.

— Греха побоялся бы, старый, — укоряет Филатовна.

— Опять за свое! — Савелий ударяет кулаком по колену.

— Ну-ну, Савва, что ты, будь по-твоему.

— Ты, Васька, не слушай, что она буробит, слушай, что я тебе наскажу.

Он некоторое время молча шелестит лыком, кидает в подпечек окурок и начинает:

— Вот тут, где мы сидим теперь, возле речки жили вольные люди. Чуешь? По вечерам они палили костры, за речкой кормились кони, а лишь всходила луна, над долиной текли тягучие звуки — то курайчи Наджибек играл на курае для красавицы Айгуль.

Многие богатые люди хотели взять Айгуль себе в жены, но ее отец, бедный Саит, только посмеивался: «На богатство, что на болотную зыбь, на текучий песок, положиться нельзя — обманет».

Когда пришел Наджибек, Саит с усмешкой спросил: «Ну, а у тебя что есть?» — «Только курай». — «Это хорошо, богатство обманет. Но что за джигит без коня? Да и джигит ли ты? Пойди и приведи из табуна коня, серого в яблоках. Он никому не дается, на него давно махнули рукой. Приведешь, бери Айгуль в жены».

Пошел Наджибек в поле. Видит: пасется табун, а в табуне серый в яблоках конь — ноги струной, шея дугой; храпит, из-под копыт земля летит, из ноздрей пар идет, из глаз искры сыплются. Видит Наджибек — пустое дело, не взять коня, и в великой тоске заиграл о любви, большой как мир.