Татарский удар

Для ожидания Евсютин выбрал стратегическое место — дачу соседа по лестничной клетке Ильгизара Миншагеева. В свое время Володя пару раз прикрыл концептуального бабника от карательных акций Сани и его громобойной жены. Ильгизар это старательно помнил и то и дело предлагал посодействовать вливанию до тошноты примерного семьянина и ботаника (для соседей Володя работал в оборонном ОКБ — не то Туполева, не то ГИПО) Евсютина в левое движение. Неудивительно, что Ильгизар чуть не взорвался от радости, когда Володя, скрывая смущение, подкатился к нему во время очередного вечернего выхода в подъезд с сигаретой и принялся выспрашивать, какие у Миншагеевых условия на даче, есть ли там где просуществовать несколько часов и насколько любопытны соседи. Ильгизар, заулыбавшись в рыжеватые усы, принялся, оглядываясь на дверь, обстоятельным полушепотом излагать сведения, давно Евсютину известные. На даче в районе Лагерной за последнюю неделю Володя побывал уже дважды и убедился, что лучше места для гнезда не найти: от дома полчаса неспешной езды, последние пять километров, идущие вдоль железнодорожного полотна, изображали девственность часами напролет, а финишные двести метров и вовсе проходили по кустистому подлеску с кучей «карманов» для машин. С фазендой дело обстояло не хуже: дощатый домик на полторы комнаты укутан буйно одичавшими яблонями и бурьяном, участок ничем не выделяется на фоне нечесаных соседей, а все крохотное садоводческое общество «Железнодорожник» воткнуто в десяток соседних, как семечка в зрелый подсолнух — и все семечки горькие: Лагерная являлась грузовым железнодорожным терминалом, через который промахивали решительно все поезда западного направления. Шуму и тряски много, а леса, воды и свежего воздуху мало. И дачные поселки в этом районе, несмотря на вписанность в городскую черту, шли дорогой заброшенных сибирских деревень. Старики, получившие участки в 70-е, теряли силы и желание копаться на своей земле под обрыдший в период наработки стажа тыдык-тыдык. Дети и внуки предпочитали подыскать место позеленее и поближе к Волге. Фанерные домики потихонечку оседали, как мороженое на теплом столе, а грядки выбрасывали из себя фонтаны могучей лебеды, прореженной обезумевшим укропом.

В этой лебеде даже замечательным летним воскресеньем, выдавливавшим казанцев подальше из любимого города, обитателей не отыскать. Местные либо вымерли, либо были ассимилированы ленивым народом, которым выложены грязноватые пляжики Казанки, Лебяжьего или Глубокого озер. Пара лютых бабок, деловито половших свои участки задом ко всему остальному свету, оказалась лишним тому подтверждением. Володя уже убедился, что в будние дни старушки то ли уезжают в город за продуктами, то ли запираются в домиках и творят черную мессу — в общем, нету их в огородах.

Ильгизар с энтузиазмом озвучил похожие соображения и посоветовал тащить, блин, ее на дачу прямо завтра. Володя с испугом заозирался, призвал соседа к тишине и бдительности, и сказал, что на самом деле на ту неделю рассчитывает. Миншагеев заверил, что не фиг тянуть, ту там, эту, по фиг — за бока ее и айда-пошел, а простыни в домике есть, газа полбаллона и вода подведена, ключ я тебе хоть сейчас вынесу (нет, на той неделе, твердо сказал Володя), а мои, не волнуйся, туда носу не кажут — ни Сонька, ни Альберт, ему-то вообще из города выехать, как в газовую камеру, глист бледный.

Поэтому в решающее утро Володя засел в «Железнодорожнике», не беспокоясь за тылы. Дверь миншагеевского домика он открыл без ключа и шума. Впрочем, единственным человеком в полукилометровой округе, похоже, был Эмиль Мухутдинов по прозвищу Мультик: дремал у въезда в поселок на водительском сиденье «газельки», оформленной под карету «скорой помощи» и предназначенной для реализации резервного варианта отхода группы. Дрема — такой же элемент мимикрии, как и без малого ангельская внешность Мультика. В этом мог убедиться любой умалишенный, решивший покуситься на «скорую» или чумазую «десятку», стоявшую в соседних кустах (эту машину нашел Евсютину тот же Мультик, поклявшийся, что тачка, несмотря на замызганность, перед революционным законом чиста, как пятилетняя девочка в бане).