Татарский отпрыск

А татарин между тем уже совсем близко. Голова его появилась в окне. Обезумевшая от ужаса боярыня не узнает в этом татарине Андрея Михайловича и в ужасе пятится от окна.

— Давай детей! — говорит мурза Алей глухим от волнения голосом.

Марья Васильевна смотрит на него расширившимися от страха глазами и крепче прижимает детей к своей груди. Ее не удивляет даже то, что слова эти были сказаны на чистом русском языке.

— Давай же их! — повторяет свою просьбу Алей. — Давай скорее! Лестница уже загорелась: сгорит она — спасенья нет! О, спеши же, ради Бога!

Марья Васильевна остается по-прежнему безучастной к его словам.

Тогда бывший князь вспомнил о своем татарском наряде и понял причину страха боярыни.

— Марья! — тихо говорит он, с упреком глядя на нее. — Неужели ты не узнаешь меня!

Эти слова, произнесенные знакомым голосом, заставили встрепенуться Марью Васильевну.

— Боже! Андрей! Ты ли это? — в недоумении прошептала она.

— Да, это я! Что же, перестала бояться? Давай детей! — сказал князь.

Не медля ни минуты, не колеблясь, Марья Васильевна исполнила его просьбу.

Осторожно спустившись вниз по начинающей уже гореть лестнице и положив детей на траву, Алей поднялся за Марьей Васильевной.

Неизъяснимое волнение испытывал князь, когда спускался сверху, держа в своих руках почти бесчувственную боярыню.

Что ему до того, что его платье горело, что огонь уж жег его тело! Он заботился только о том, как бы бережнее нести дорогую для него ношу.

Марья Васильевна, едва спустилась на землю, бросилась к неподвижно лежащим на земле детям.

Изнемогшая от испытанных душевных потрясений, она пыталась приподнять их с земли своею слабой рукой.

— Оставь их! Они сейчас очнутся, — сказал бывший князь и, нарвав травы, принялся растирать ею бесчувственных детей.

Результат скоро сказался. Настя, которой Алей Бахмет первой оказал помощь, скоро вздохнула и открыла глаза. Мать покрыла поцелуями ее побледневшее личико.

Потом Бахмет принялся за Васю. Мальчик пришел в себя еще скорее, чем Настя. Видя, что для детей уже не представляет опасности и что единственным последствием перенесенного пожара останется на некоторое время сильная головная боль, Бахметов, трепещущий теперь от взора голубых ясных глаз Марии Васильевны, которые поселяли в его душе какую-то смесь разнородных чувств, решил не медлить и довершить дело спасения.

— Пора в путь… Надо выбраться из Москвы, — сказал он, не глядя на Марью Васильевну и стараясь не называть ее по имени.

— Да! Да!.. Скорее отсюда прочь! — воскликнула боярыня, невольно вздрагивая при воспоминании о пережитых ужасах.

Спасенные и их спаситель отправились в дорогу. Впереди пошел бывший князь, неся на руках Васю, сильно ослабевшего, прикрыв его наготу полою своей татарской одежды, за ним шла Марья Васильевна, держа Настю.

Трудно описать, что испытывал в это время отступник. Стыд за отступничество, счастье быть опять вместе с Марьей Васильевной, боязнь, что скоро надо лишиться этого счастья, какое-то неясное ощущение тоски, не то смущения перед взором очей боярыни Ногтевой, все это перемешалось в его душе. Он был счастлив близостью некогда страстно любимой женщины, а сам боялся взглянуть на нее. Он спешил, чтобы поскорей выбраться из горящей Москвы, а сам проклинал ту быстроту, с которой они подвигались вперед: каждый шаг подвигал его все ближе к разлуке навеки с Марьей Васильевной.

А Марью Васильевну в это время тоже теснили думы.

"Андрей жив, а все считали его умершим. Бедный! Милый! Как, должно быть, он страдал все это время! Сколько зла я ему причинила, а он — вот истинный христианин! — отплатил за это добром, да каким! Жизнь подарил! Чистая душа! Прости меня, родной! Судьба разлучила нас, а не я тому виной… Что делать! Не так живи, как хочется, а как Бог велит! Теперь я люблю своего мужа, своих деток, а все словно щемит что-то сердце, как вспомню былое! Особливо теперь, когда он здесь, мой милый, мой желанный! Была бы моя воля, да коли б не грех великий и обет, данный мужу, тоже милому, дорогому мне, так, кажись, сейчас бы обвила руками шею моего прежнего дружка желанного и целовала б"…

"А изменился он сильно за это время!" — принимают мысли Марьи Васильевны иное направление.

"Просто признать трудно, а все ж красавец писаный! Так-то строен, и наряд, расшитый золотом, к лицу ему. Да!.. А отчего он одет, словно бы и татарину в пору? И тюбетейка на голове. Шапку-то, должно, забыл второпях… Голова выбрита гладко. Да и все так, как у татарина. Не лазутчиком ли он нашим среди татар пущен был, а как увидел, что, разузнавай не разузнавай, все равно горю не поможешь, потому наши с ними биться не могут, коли город родимый горит, он и прибег от басурманов в Москву, чтобы помощь свою оказать кому-нибудь, вроде как нам: у него сердце доброе!"

"Так, должно, и есть. А все ж беспременно спросить надо, а то, что за притча! Все был русский князь, а тут на! Вдруг, заместо его, бритый татарин с тюбетейкой на голове очутился!"

Как раз в это время, когда мысли боярыни Ногтевой приняли такое направление, князь, пересилив свое смущение, обернулся к ней.