Татарская пустыня

Оба помолчали. Полуденное оцепенение словно овладело городом; птицы умолкли, издалека доносились только аккорды на фортепьяно – унылые и методичные; звуки эти, становившиеся все выше, выше, заполняли собой весь дом, и было в них удивительное упорство преодоления, жажда высказать что-то такое, что и высказать невозможно.

– Это дочка Микели с верхнего этажа, – сказала Мария, заметив, что Джованни прислушивается.

– Ты ведь тоже когда-то играла эту вещь, правда?

Мария грациозно склонила голову, прислушиваясь.

– Нет-нет, это слишком трудная пьеса, наверно, ты слышал ее гденибудь в другом месте.

– А мне показалось… – заметил Дрого.

Звуки фортепьяно продолжали рассказывать о чьих-то мучениях.

Джованни вглядывался в полоску света на ковре и думал о Крепости, представлял себе тающий снег, капель на террасах, неяркую весну в горах, приход которой отмечается лишь появлением мелких цветочков на лугах да разлитым в воздухе запахом скошенной травы.

– Теперь ты с полным правом можешь хлопотать о переводе, – снова заговорила девушка. – После стольких-то лет… Там, в горах, скучища, наверное!

Последние слова она произнесла с легким раздражением, словно Крепость стала ей ненавистна.

«Пожалуй, действительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться здесь, с тобой». Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но даже ее выговорить он не рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно, было бы довольно. Однако Джованни не без отвращения подумал, как нелепо прозвучали бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло.

– В общем, да, – ответил он, – но дни летят так незаметно!

Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со смиренной отстраненностью рассказывали какую-то старую, некогда дорогую ему историю. Сразу вспомнился один туманный вечер, тусклый свет городских фонарей, в котором они вдвоем гуляют под голыми деревьями по пустынной аллее; идут, держась за руки, словно дети, и не понимают, откуда взялось это внезапно нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из освещенных окон тоже доносились звуки фортепьяно, и, хотя это были, скорее всего, скучные экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что никогда еще они не слышали ничего более нежного и мелодичного.

– Конечно, – добавил Дрого насмешливым тоном, – там, наверху, особых развлечений нет, но мы уж как-то привыкли…

Эта беседа в гостиной, где витал запах цветов, постепенно начинала приобретать налет поэтической грусти, свойственной признаниям в любви. Очевидно, думал Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и не могла быть иной… возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у меня впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные выводы… если она еще любит меня, я больше не вернусь в Крепость. Но Мария вдруг объявила:

– Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем.

Наверно, на несколько месяцев. – Тут она сразу оживилась. – Мы едем в Голландию!

– В Голландию?

Девушка с восторгом заговорила о предстоящем путешествии, о подружках, о своих лошадях, о веселых карнавалах – вообще о своей жизни, а о Дрого совсем забыла.

Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела.

– Прекрасная идея, – сказал Дрого, чувствуя, как к горлу подкатывает ком горечи. – В Голландии, я слышал, это лучшее время года. Говорят, там целые поля цветущих тюльпанов.

– Да, сейчас там, должно быть, замечательно, – согласилась Мария.

– Вместо хлеба голландцы выращивают розы, – продолжал Джованни слегка изменившимся голосом, – везде одни розы, а над ними ветряные мельницы, такие яркие, свежевыкрашенные…

– Свежевыкрашенные? – переспросила Мария, уже расслышав насмешку в его голосе. – Как это?

– Так говорят, – ответил Джованни. – Да я и сам где-то читал.

Солнечная полоска проползла через весь ковер и уже поднималась по резной тумбе письменного стола. День клонился к вечеру, звуки фортепьяно стали глуше, какая-то птица за садом завела свою одинокую песню. Дрого смотрел на решетку камина – точно такая же была и в Крепости. Это сходство несколько его утешило, словно он убедился, что и город, и Крепость в конечном счете один и тот же мир с одним и тем же жизненным укладом. Однако, кроме решетки, ничего общего Дрого больше не нашел.

– Да, должно быть, это красиво, – сказала Мария, опустив глаза. – Но теперь, когда надо уже ехать, у меня пропала охота.

– Чепуха, так всегда бывает в последний момент: собирать вещи в дорогу

– дело нудное, – сказал Дрого, притворившись, будто не понял ее намека на душевные переживания.

– Да нет, я не из-за сборов, вовсе нет…

Тут бы всего одно слово, одна обыкновенная фраза, показывающая, что отъезд девушки его огорчает, что он просит ее остаться. Но Дрого не хотел ни о чем ее просить, сейчас он и впрямь был не способен на это, ибо чувствовал, что сказал бы неправду. И потому он умолк, изобразив на лице ничего не значащую улыбку.

– А не выйти ли нам в сад? – предложила наконец Мария, не зная, что сказать еще. – Солнце уже, наверно, село.