Таро Люцифера

Одним непрерывным движением карандаша, он вывел абрис ее фигуры, быстрой штриховкой наметил глаза, губы и темные альвеолы вокруг бусинок сосков, серией резких ударов обозначил складки ткани вокруг талии.

Макнул толстую кисть в воду и широкими мазками заполнил абрис фигуры. Затем, не отжимая кисть, набрал желтой краски и залил фигуру. Выбрал кисточку потоньше, обильно смочил и макнул самый кончик в фиолетовую краску.

Он перехватил недоуменный взгляд девушки и с тайной усмешкой подумал: «Глупая, сейчас ты увидишь чудо!»

Едва прикасаясь кончиком кисти к бумаге, он добавлял в взвесь желтого крупицу фиолета, и, растекаясь по мокрой поверхности, краска приобретала теплый, естественный цвет человеческой кожи.

— Ой, — выдохнула от удивления Анна, через край листа подглядывая за его работой.

— А то! — рассмеялся Игорь. — Этот прием известен с семнадцатого века. Но Владик, уверен, его не знает. Хотя и художник. Тоже.

Он вымыл кисточку. Помедлил, дожидаясь, пока не утихнет мелкая дрожь в пальцах. Быстрыми, уверенными мазками закончил лицо. Отбросил кисточку, схватил новую, самую тонкую. Выписал губы. Добившись их теплого, живого оттенка, удовлетворенно кивнул.

— А теперь смотри на меня, — приказал он, готовясь последними мазками оживить глаза на рисунке.

Их глаза встретились. Его, стальные и стылые, и ее темные и теплые, как вишни.

И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…

Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.

— Ты — гений, — прошептала она.

Корсаков слабо улыбнулся.

Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.

— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я уже им был. Бывший гений Игорь Корсаков, прошу любить и жаловать!

— Зачем ты так?

Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.

Потому что все у меня уже было.

Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.

Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.

Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.

Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.

В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.

— Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.

— Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.

Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:

— Лось, копытами не греми! Человек спит.

Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.

— Спи. Ты такой измученный.

Теплая ладонь коснулась его щеки.

Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.

«Анна, Бог мой, Анна!»

Глава четвертая

Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.

Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.

Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!

Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.

Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.

Гремят засовы. Из коридора окатывает светом фонарей. Корсаков щурится. Он уже отвык от яркого света.

Входит дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. У конвойных в руках ружья с примкнутыми штыками.

— Я готов, господа, — сухо роняет Корсаков.

Застегивает верхние пуговицы на поизносившемся мундире и, не глядя на солдат, выходит в коридор.

Долгий путь по мрачным лабиринтам. Лязг ключей и грохот отворяемых дверей.

У последней его останавливают, продевают эполеты в галунные петли.

Корсаков горько улыбается: в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.

Дверь распахивается, и его толкают в слепящий свет.

Щурясь от яркого солнца, он осматривается.

На кронверке его уже поджидает строй солдат.

Чуть в стороне замерла группа офицеров в парадных мундирах. Сзади них несколько дам и лиц в штатском. Показалось или нет: в небольшой толпе штатских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки…

«Анна, Анна, ну зачем ты здесь!» — Он отворачивается.

В густом от забытых запахов воздухе вязнут звуки.

«…по заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…»