Таро Бафомета

Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Голова закружилась сильнее, но тошнота отступила. Травка принесла временное облегчение, потом будет хуже, но об этом думать не хотелось.

-- Где это ты так погулял? - спросил Владик, успевший натянуть джинсы в пятнах краски.

-- Леня-Шест приехал.

-- Понятно. Что в этот раз поджигали?

-- С поджогами обошлось, а вот баррикаду из троллейбусов едва не построили. Менты помешали. Пришлось в "пятерку" звонить. Капитан Немчинов отмазал, так что за теперь и за мной долг.

-- А кто это: Леня-Шест? - спросила Анюта.

Игорь затянулся поглубже, задержал дым в легких и выпустил тонкой струйкой.

-- О-о, это наш местный гений. Собственно, здесь все гении, но он признанный. Теперь в Англии загнивает совместно с тамошней буржуазией. Выставки, вернисажи, фуршеты. Был неплохой художник, а сейчас... - он махнул рукой. - Хотя, последних работ я не видел.

Травка сняла похмельный синдром и ему стало легко. Захотелось поговорить на отвлеченные темы не напрягаясь и не споря. Просто потрепаться с хорошими людьми, улыбаясь им, соглашаясь, а иногда поправляя на правах старшего и умудренного жизнью коллеги.

Анюта зажгла новые свечи взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на ней прямо на полу и свернула еще одну сигаретку. Владик поднес ей спичку и они стали курить вдвоем, передавая самокрутку друг другу.

-- А у него есть женщина? - спросила Анюта.

-- У Лени их много, - Корсаков широко развел руки, будто хотел обнять весь земной шар, показывая насколько большое количество женщин интересуется Шестоперовым.

-- Это неправильно. Женщина должна быть одна. Как Гала у Сальвадора Дали. Вот это любовь!

-- Ну да, - хмыкнул Корсаков, - ее он любил, а спал со всеми подряд.

-- Это неважно, - махнула рукой Анюта, - в каждой он искал частичку своей любимой, а не найдя, возвращался к ней. Правда ведь, Влад?

-- Угу, - подтвердил Лосев, - спорт и ничего больше. Я тебе доставил удовольствие, ты - мне. Так?

-- Так, - подтвердила девушка.

-- Я думал у вас серьезно, - лениво сказал Корсаков, - все хотел Анюту спросить: каково это - любить гения. Лось, ты же гений?

-- Естественно!

-- Любой творец - гений, - безапелляционно заявила девушка, - я тоже творец... или творчиха? - она хихикнула, - я будущий гениальный художник. Как Серебрякова, как Мухина. Я буду У Владика уроки брать.

-- Пусть лучше тебя Игорь учит, - великодушно разрешил Лосев, - он хоть рисовать умеет.

-- Научишь, Игорь? - спросила, заглядывая Корсакову в глаза, Анюта, знаешь, я ведь и тебя люблю? Гения полюбить легко.

-- И разлюбить тоже, - усмехнулся Игорь, - художник, прежде всего, должен любить себя и вот здесь-то и кроется ловушка: самому себя тоже легко полюбить, но разлюбить себя, гениального невозможно.

-- Но ты ведь гений? - не унималась Анюта.

-- Девочка, - Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы, - я круче! Ведь что есть гений? Это даже не пожизненное звание. Это нечто такое, - он пошевелил пальцами, будто щупая что-то невидимое, - такое, что не уходит в небытие, не растворяется в памяти, пока остаются хотя бы воспоминания о творениях гения, о самом имени его. А я не есть гениальный художник, я - гений в прошедшем времени. Меня подняли на трон, я купался в лучах славы, но кто сейчас вспомнит мое имя или написанные мной полотна? Никто! Таких, как я не было, нет, и не будет никогда!

Окурок обжег пальцы, он сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац. Его обуяла скорбь о собственном забытом имени, об ушедшей славе, но скорбь была светлая и тихая, как слезы старика. Владик с Анютой о чем-то говорили, даже, кажется, спрашивали его, но Игорь только улыбался и кивал им.

Трепещущие тени легли на лицо девушки и оно казалось таинственным и прекрасным. Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. Может быть. А может и не буду. Может и жизни-то осталось всего - ничего... Вот, выгонят нас отсюда, или после очередной пьянки очнусь в камере, а мне скажут: добро пожаловать в острог, Игорь Алексеевич. А лежит вам путь в казенный дом, и предстоит вам дорога дальняя в края не столь отдаленные...

-- ...якобинская зараза. Я понимаю - мальчишки, - Бенкендорф заложил руки за спину и прошелся по камере, - революций захотелось, скучно жить стало, но вы, Алексей Васильевич? Боевой офицер! Я помню вас в деле при Кульме. Если не ошибаюсь, государь вам золотое оружие пожаловал?

-- Не ошибаетесь, Александр Христофорович, - подтвердил Корсаков, - но это - дела давно минувших дней. Я даже и сам не знаю, с чего я ввязался в этот нелепый бунт. Наверное, тоже от скуки. Мне бы в действующую армию...

-- На вашу беду военных действий не ведется, - сухо заметил Бенкендорф, - а на Кавказе с горцами воевать - не велика честь.

-- Да уж, от этого вы меня увольте, покорнейше прошу.

-- Вам нынче о жизни думать надобно, господин полковник, вы это понимаете? Военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы и надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании и не мешкайте, бога ради.