Тарантул

— А что так? Еще десяток трупов и — герой! — Посмотрел на меня, как официант на некредитоспособного клиента. — Вы, братва, думаете, что круче всех, ан нет, сизари мои… — И начал политпросветительную беседу о том, что власти выгодна эти полукриминальные условия развития раннего капитализма с социалистически лицом.

Я, не слушая словесную чепуху, смотрел на нездоровый цвет лица следователя Бондаря и думал, что у него, подозреваю, проблемы с желудком. К сожалению, пищеварение играет в нашей светской жизни решающую роль. И, наверно, по этой причине практически все население питается пищей, способной убить все живое на земле, под землей, в воде и в воздухе. Но россиянин — человек новой формации. От гуттаперчевого хлебушка, абразивной колбасы, прокисшего кефира, подсурьмленных овощей, стружечного чая и проч. у многомиллионной массы тружеников и тружениц случается постоянный и крепчайший запор. Все народные помыслы сосредоточены на процессе внутреннего самооблегчения и утром, и днем, и вечером, и ночью, и летом, и осенью, и зимой, и тем более весной. То есть народу некогда работать на фабриках и заводах, на шахтах и в школах, на полях и в садах, как это было раньше; народ кряхтит на унитазных лепестках, считая, что этим самым действом вносит посильную лепту в развитие нового общества, полностью свободного от таких понятий, как любовь, вера и надежда.

От таких мыслей я почувствовал откровенные позывы в животе. Что ж даже герою свойственны слабости. Человек — он и в каземате это самое, творение Божье. О чем я и поспешил сообщить своему собеседнику. О желании посетить ватерклозет МВД.

— Драпануть желаете, Иванов? — поинтересовался знаток человеческих душ.

— От себя не убежишь, гражданин начальник, — пошутил я.

— Золотые слова, — и вызвал конвой.

Явился пожилой человек с казацкими усами и в погонах младшего состава; на предупреждение, что я могу убежать, он ухмыльнулся и сказал:

— От меня не убегёть! — И позволил шутку. — Шаг влево, шаг вправо от унитаза — стреляю без предупреждения.

Я передернул плечом — старые кадры решают все, и выбрался в коридор Управления внутренних дел, куда меня без почета препроводили. Я и старшина медленно побрели вдоль дверей с табличками и без. Тревожно трещали телефоны, за стенами бубнили голоса, ходили офицеры с озабоченным видом, на стульях сидели напуганные казенщиной посетители, и во всей этой бессмысленной клоаке находился я. Зачем и почему?

У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, будто смотрел на все со стороны. Сбежать, конечно, отсюда можно, да куда? Всюду нас ждет казенный дом, где зарешечены окна и стены вымараны в краску цвета стальной ненависти, где пахнет кирзой и ваксой, где ногами давят, как виноград, человеческие судьбы…

— Эй, молодец, — услышал голос сопровождающего. Он стоял у двери с буквой «Ж». — Заходь. И не балуй.

— Куда заходь? — не понял я.

— Сюда, — открыл дверь ключом.

— Так это — «Ж»: женский?

— Ну и что?

— Ну, а я кто?

— Кто? — не понял старшина. — Ты задержанный.

— А ещё кто?

— Не морокай ты мне голову, — возмутился. — Иди, делай свое дело…

— Не пойду в «Ж», — заупрямился, не желая принимать участие в абсурдной пьеске под названием «Жизнь». (Тоже, между прочим, на «Ж».).

— А куда пойдешь?

— В «М» пойду.

— Так залило тама, — признался старшина. — Давай-давай, я посторожкую…

— Я передумал, — сказал.

Милицейский казак плюнул себе под ноги и признался, что с большим удовольствием утопил бы меня. В нужнике. Вместе с моими принципами. И мы побрели обратно.

За время нашего отсутствия произошли эпохальные события. Потому, что следователь Бондарь крутился по кабинету, как балерина, пытаясь одновременно пить кефир из пакета и поймать рукой рукав пальто.

— Он того… в «Жё» не восхотел, — начал было жаловаться старшина, но был прерван криком, чтобы меня сопроводили в машину.

— А что случилось? — спросил я. — Новые трупы? А у меня алиби.

— Что?! — заорал следователь, плеснув на пальто рвотный кефирный ералаш. — Во-о-он, твою мать!

И мы поспешили выполнить столь убедительную просьбу, поскольку пакет с кефиром уже был практически в полете.

Холодный милицейский «уазик», пропахший бензином, проюзив по заснеженным городским улочкам, вырвался на тактический простор скоростной трассы, и я понял, куда мы держим наш неожиданный путь.

Верно, что-то исключительное случилось на даче имени красного командарма Иванова? Сгорел дом? Или обнаружено наследство покойного отчима? Или пристрелили несчастного медведя-шатуна? Что?

Зачем гадать, через час буду поставлен перед фактом. Вопрос в другом: за что страдаю я? Меня вырвали из теплого и уютного мира казенного дома и кинули в эту ледяную самоходную душегубку, где я, блин, превращаюсь в снеговика?

Наконец замелькали малахитовые лапти сосен — «уазик» подпрыгнув на кочке, остановился. Потирая ушибленный копчик, я выпал из инквизиторского механизма. Старшина со службистским рвением защелкнул браслет наручников на моей руке. И своей.