Тарантул

От удара и боли прапорщик скрутился, осел на гравий — беззвучно и удивленно открывал рот… Все остановились: стояли, ждали, дышали. Демидюк захрипел, гравий хрустел на его зубах:

— Убью всех, сссуки московские!..

И случилось неожиданное: трое из взвода подбежали к нему и закружились вокруг в смертельном танце — наносили быстрые короткие удары коваными бутсами войск спецназначения.

— Хватит! Вы что?!. - сделал попытку спасти дурака-командира.

Меня отбросили. Я снова упал спиной на гравий, передернул затвор автомата… Пули взвизгнули над головами моих товарищей. Пули прекратили убийство. Наступила тишина — только прапорщик делал слабую попытку уползти: царапал гравий и хрипел разбитым в кровь ртом. Кровь капала в малиновую пыль и казалась черной.

Через месяц Демидюк вернулся из госпиталя в полк. Это был другой человек. Он говорил тихо, смотрел себе под ноги и у него не было даже тени.

На автомобильной стоянке тоже ничего не изменилось. В мартовских лужах стоят колымаги, покрытые таяющим льдом и кусками снега. Я стаскиваю покоробленный от непогоды тент с моего драндулета. Ключ хрустит в замке. Пыль в салоне, как прах прошлого… Прах и тлен…

Подключаю радиотелефон. Выщелкиваю номер, который помнил всегда. Длинные гудки.

Холодно — раннее весеннее солнышко не греет. Тогда тоже было холодно. От мороза тогда облезли трамваи. Холодные трамваи звенели на поворотах, как колокола. Облезлые языки колоколов.

Случайная встреча на перроне Казанского вокзала. Она так промерзла в Москве, что говорила медленно и невнятно. И как-то само собой получилось, что мы забились в электричку и поехали встречать Новый год.

— А ты где сейчас, Алеша? — спросила.

— Учусь.

— Где?

— В технологическом.

— Интересно?

— Да, так, — передернул плечами. — Первый курс…

— Ааа, — и посмотрела на меня.

Посмотрела, будто меня не было. Но ведь я-то был.

Потом мы приехали к Серову. Там пили теплую водку. Пела гитара. Моя нечаянная спутница пила водку, прокусывала дольки мандарин, смеялась и не хмелела, так она промерзла. И ещё был запах хвои.

Мы танцевали в темной комнате, как в лесу, и я целовал её мандариновые губы и пьяные глаза. А за окнами бледнел снег. Предрассветный снег без оттенков. Потом мы ушли…

Она была первой моей женщиной. Она была старше меня на пять лет, как на пять столетия. Ее звали Вирджиния. Как штат в силиконово-пластмассовой Америки. Ее отец был дипломатом и долгое время проработал в этой стране. Хотя в школе, напомню, её называли Варвара Павловна. А я её называл просто: Верка. Ей это имя нравилось.

Потом наступил другой вечер, ближе к весне. Когда я принял решение. Мы встретились в метро. Там из-за межсезонья было по-банному мокро и душно. Был час пик, все спешили: молекулы метро.

Мы спустились с балкона на перрон. Внизу был запах весенних одежд и призрачных будущих надежд.

— Ты дурак, — сказала она. — Там убивают.

— Ты, как моя мама, — улыбнулся. — Я не хочу быть, как все.

— Будь, как все, но живым.

— Но молекулой?

— Хочешь быть трупом?

— Нет, не хочу. И вернусь живым. Только проводи меня.

— Все это иллюзии, Алешенька, — сказала она. Из туннеля ударил порывистый ветер.

— Может быть, но ты меня проводи, — сказал я. Электропоезд мелькал окнами, как пустая рвущаяся кинопленка.

Она уехала в следующем.

Мы были бескомпромиссны, и все тогда казалось простым и возможным. Святая простота прошлого. Бремя настоящего.

Резкая трель. Машинально поднимаю трубку. Показалось, она звонит. Как раньше.

— Алексей, это я, — говорит мой отчим Лаптев. — Рад тебя слышать. Ты как?..

— Лучше многих.

— Молодцом…

Наши отношения спокойны и корректны. Такие отношения исключение из правила. Образцово-показательные отношения. У Лаптева одно занятное качество: он умеет привносить в обыденную жизнь элемент элегантной загадочности; такова его работа — торговля. Он ответственный работник и отвечает головой за целый областной торговый куст. Отчим, как и Серов-старший, тоже бог и царь подмосковных окрестностей. Он хозяин жизни и ему кажется, что может купить всё и всех. Даже меня.

Он сообщает, сегодня на даче меня ждут. Все были бы счастливы, если б я соблаговолил поприсутствовать.

— Зачем? — спрашиваю я. — Лучше без меня.

— Алеша, лучше с тобой, — смеется Лаптев. — Мама напереживалась…

— Ладно, — прерываю я. — Посмотрим.

— Постарайся, Алексей.

Даже смерть не спасает от пошлости жизни, даже смерть.

Включаю мотор — тени знакомых, обшарпанных домов наплывают на ветровое стекло. Дороги разбухли от таяющего снега и грязи, прохожие неловко и грузно прыгают через лужи, отражающих небо. Лица напряженные, больные и зависимые от местной власти, погоды, обстоятельств. На привокзальном пятачке старые чадящие автобусы, которые атакуют преждевременные дачники, и новые яркие торговые палатки, подчеркивающие убогость, нищету и заштатность городка.

Все знакомо и привычно. Я вернулся туда, откуда ушел? Зачем тогда уходил?

Заградительный взмах легкой руки. Я притормаживаю джип, открываю дверцу.

— Ой, я не вам.

— Тем не менее, — говорю я. — Бензин дорожает, а жизнь продолжается. Прошу.