Тарантул

Я загнал джип на мелководье, включил фары, их больной рассеивающий свет заскользил по водной поверхности… Я понимал бессмысленность своих действий… Я понимал… И тем не менее снова вошел в озеро…

Не помню, сколько пробыл в этом мертвом пространстве. Помню, как мне удалось ухватиться за скользкое, похожее на руку… Помню свою ненависть это была коряга… в тине… Помню свое бессилие…

Потом вернулся на мелководье. Не было сил отвернуться — свет фар слепил, выжигал глаза… И я понял — Серова нет. Нет. Он погиб, мой товарищ. Я же буду жить. Зачем?

Моего последнего соотечественника нашли на рассвете. Аквалангист бочком выходил из воды; над ней клубился обморочный молочный туман… Водолазу было неудобно и трудно, я помог ему.

Рука моего друга была мокрой… Лицо… тоже мокрым… И в глазницах была вода… И во рту… обмылок языка плавал во рту…

Сашку опустили на песок. Человек в темной гражданской одежде быстро присел… Водолаз ушел за милицейский уазик и стал мочиться на колесо.

— Одеяло? Или что там у вас? — сказал человек в гражданской одежде.

Я развязал скатерть и бросил её содержимое на затухший костер.

Моего последнего друга накрыли этой скатертью. Когда его накрыли, я увидел — винное пятно легло на его спокойное славянское лицо. Как букет мертвых цветов.

Потом его уложили в джип. Голова моего товарища покоилась на красивых коленях женщины, как вечность назад. Рядом со мной сел человек в гражданской одежде, он показывал дорогу… И мы поехали, и ехали, и ехали в тумане, и казалось, что весь этот чудовищный кошмар закончится и…

Нет, Серов ничего не сказал, он ничего не мог сказать, потому что его лицо было накрыто плотной грязной скатертью.

Потом мы долго сидим в узком коридорчике сельской больницы. Нянечка вымыла полы, и было такое впечатление, что смерть имеет запах мокрых досок и хлорки. Я сижу и слышу голос женщины:

— Он меня любил. Я знаю, любил. Я тоже его любила и хотела, чтобы он был счастлив. Я его любила… любила… любила…

Я хотел закричать, чтобы она заткнулась. От её больного голоса у меня лопается брюхо. Мне кажется, ещё немного — и разойдутся швы, и все мои оставшиеся кишки вывалятся на мокрые хлорированные половицы…

А утро не кончается и, боюсь, никогда не кончится. Не кончится, как жизнь.

Почему так долго не выходят судэксперты, спрашиваю я себя. Неужели так много нужно времени, чтобы удостоверить смерть? Почему я сижу в этом коридоре?.. Если бы я задержался хотя бы на один день… Ведь я мог задержаться на один день?.. И ничего бы не случилось. Не случилось, если бы я не вернулся. Зачем вернулся? В эту бессмыслицу, из которой бежал, бежал, бежал…

«Труба вострубит! И мертвые восстанут. Нетленными-нетленными. А мы изменимся-изменимся…»

Я сижу в больничном душном коридорчике и слушаю голос:

— Я его любила. Я знаю, он меня тоже любил… любил… любил…

Наконец появляется сухенький старичок — это судэксперт, курит трубку, кашляет, качает головой:

— Жалко, жалко… молодой… жалко, жалко… Что ж вы?

— Я… я… — говорит Валерия.

— Женка?

— Нет… да… да…

— Эх, вы! Угробили дружка… Чем кололся-то?

— Не… не знаю. — отвечает Валерия.

— Что? — спрашиваю я.

И вспоминаю — мелкие быстрые катыши на живой ладони друга. И вспоминаю — когда держал его мокрую неживую руку, то обратил внимание на изгиб у локтя. Там, в изгибе, была рана, разъеденная озерной водой, как кислотой.

Меня спросили о родных Серова. Я ответил, у него есть, то есть был, отец, уважаемый человек, директор ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Если надо, я могу найти его. Да, сказали мне, в этом есть нужда. И я согласился поехать за отцом моего павшего товарища. Я хотел остаться один. И помню, с каким облегчением сел в колымагу и покатил в сторону городка сквозь бесцветную плесень утра.

Я был один, совсем один, у меня даже не было друга; я его потерял. Он погиб в весенних водах родного озера. Он не успел спасти свою жизнь. А если он не хотел её спасать?

Утренний дворик пуст. Дом в полуобморочном сне. Кресты окон. Аллилуйщина душ за этими окнами. Грезы за этими окнами. Надежды за этими окнами.

Теплое дыхание подъезда, длинные ряды почтовых ящиков мусоросборщиков всемирных сплетен, ступеньки лестницы, они стерты, эти клавишы из железа и бетона. Однажды мы с Саней сидели на этих клавишах, ожидая его отца. Мать моего друга скончалась от рака легких, и директор фабрики переехал жить к другой женщине. По этому поводу Серов матерился и говорил, что не простит папа за такое предательство памяти матери, что не мешало ему, моему товарищу, исправно приходить за гонораром на жизнь, как он выражался.

Я вмял кнопку звонка — начался новый отсчет времени.

Мне долго не открывали, потом услышал, как сбрасывают металлические цепочки; запоры — защита от лихих людей? Но как спастись от лихих новостей?