Тарантул

В огромной палате лежал он одинокий, небритый, дикий, как репей, стесняясь двух соседей, уверенно занимающих высокие койки. Мы невнятно поговорили, попрощались, отец стыло улыбался, и чувствовал себя, должно быть, скверно. У двери я обернулся: он уже лежал лицом к стене. Стена была казенная выкрашенная в цвет холода и боли.

Самое омерзительное на войне, кроме неопределенности, боли и смерти, холод, продирающий до костей. Стылые бесконечные сумерки, прошиваемые трассирующими пулями и обагренные всполохами дальних пожаров. Мы забыли, как выглядит наше родное теплое солнце. Возникало такое впечатление, что мы оккупировали планету, незнакомую и страшную, где нет живых созданий, а есть призраки. А как можно сражаться с ними, тенями?

Отцовский дом был знакомо обгажен великим братством коммунальников. В кишкообразном полутемном коридоре тянуло чадящим смрадом жареной рыбы, плакали дети, на кухне бранились женщины, музыкальная стихия прибойно билась о дощатые перегородки. Каким же нужно обладать чувством социального оптимизма, чтобы не сбежать с этой полуразрушенной палубы жизни?

Навстречу мне из ядовитого мрака материализовалась фигура. Она икнула, дернулась и твердо сказала:

- Дай денег. Наших.

- Зачем? - задал лишний вопрос.

- Душа просит, брат.

- Любишь деньги одухотворенной любовью, - поумничал.

- Люблю, - признались мне. - Они родные. А родное - значит, лучшее. Но люблю не только душой, но и телом-с.

На этом наш мимолетный разговор о морально-нравственных ценностях и прочих аспектах нашего бытия закончился. Фигура провалилась в тартарары. С призом за квасной патриотизм.

Я пробрался дальше по коридору и, наконец, наткнулся на нужную дверь. Услышав знакомый голос, вступил в забытый мир.

Этот мир в пространстве был бесконечно мал, равно как и абсолютно бесконечен. Двенадцать жилых квадратных метров были заставлены стеллажами с книгами. Надо отдать должное отцу: он был постоянен в своей страсти к книгам. Он их покупал, менял, продавал, снова менял. Не знаю, читал ли, но факт упрямый: библиотека существовала. И были в ней детские книжки.

- Алексей! Ты?.. А я тебя не узнал... определенно не узнал! - отец был свежевыбрит, душист, в новом костюме.

Я протиснулся на старенький диванчик, освободил себе место. Отец суетился у стола, который был сервирован, я бы сказал, изысканно, во всяком случае, шлепанцы на нем не валялись, как случалось прежде... Что за перемены?

- Мама привет передавала, - соврал.

- Да-да, она звонила, - отец остановился, потирая нервно ладони. Чудная женщина. Чудная!.. Хирург-пролетарий!... На таких земля держится.

Тут дверь распахнулась. По воздуху плыла утка, она была жареная и на подносе, с яблоками. Ее несла женщина. Была спокойная, я бы сказал, степенная, с грустными добрыми глазами. И ещё была коса, русая, русская, архаичная коса.

- Здравствуйте, - сказали мне. - Рада вас видеть.

Я приподнялся и снова плюхнулся на диван. Меня рады видеть?

- Маша-Маша, - волновался отец. - Ради Бога не урони мою мечту. Пошл, люблю пожрать.

- Коля, - тихо проговорила женщина Маша.

- Извини, больше не буду-не буду, - замахал руками и едва не сбил поднос со стола. Вместе с уткой и яблоками.

- Коля, считай, - улыбнулась женщина.

- Раз, два, три... - отец успокоился. - Вот, брат, досчитаешь этак до двадцати и тих, аки ягненок... - И яростно зачесал затылок.

- Коля, прекрати.

- Маша, ты права, но иногда хочется, - хихикнул отец и проказливо зыркнул в мою сторону. - Строга, матушка, строга, да?

- Коля, если бы я тебя не знала, - проговорила женщина и с какой-то хозяйственной непосредственностью открыла бутылку шампанского. Брызг не было.

- За встречу! - подняла тост.

- С Новым годом, - сказал я.

- С Новым годом? - удивился отец. - Ты чего, Алексей? Март же?

- Это я так, - ответил, - шутка.

- Да-да, за встречу! - воскликнул отец. - Чтобы чаще, чтобы все хорошо, чтобы ты, сына, держался в этой жизни!

Бокалы взлетели над отечественной уткой, по-новогоднему ударились, звеня; я понюхал перегнойный запах прошлогоднего винограда. Отец булькал, у него была привычка гонять градусную жидкость во рту; он булькал и надувал щеки. Женщина Маша причмокивала, пачкала крашенными губами край бокала.

- А ты, Леша, почему, не пьешь? - удивилась. - Болен?

- Маша, у тебя все больные, - сказал отец. - Он за рулем?

Я согласно кивнул. Так было проще - кивнуть. И молчать, и смотреть, как люди едят, раздирая плотное мясо, и как глотают печеные яблоки. Я смотрел на отца и женщину Машу, они ели и рассказывали мне историю своего знакомства. История была скучна и банальна. Но как часто своя жизнь кажется единственной и удивительной.

- Мария! - кричал отец. - Ты меня! Ты моя! Я тебя люблю! Ты меня знаешь?..

- Коля, - стеснялась. - Ты больше не пей.

- Да! Я! Да ты меня не знаешь! - горячился. - Если я захочу... Я всем докажу, какая у меня воля... сила воли... Кремень!