Тарантул

— Ой, а ты кто? Я тебя люблю. Я люблю все неожиданное. Ты знаешь, кто я? Нет, ты даже не представляешь, с кем судьба тебя…

— Заткнись, — посоветовал я.

— Я люблю Полину, как астроном новую планету, — хекнул мой друг. — Где полет твоей души, Леха?

— Поехали к критику, трепло.

— Давай-давай, я ему вставлю строку вместо пера, будет, как павлин, смеялся. — Девочки, желаете, стихи замечательные?.. Мои… или не мои?.. Не помню… Главное, чтобы душа пела? Чирикала. Должна же хоть у кого-то в великой стране душа заливаться от счастья?

— Кажется, она у вас поет за всех? — засмеялась девочка Полина.

Ты только знаешь как тонут
В новой одежде на новых улицах
В аплодисментах которыми тебя провожают
В благожелательных отзывах которых все больше и больше.
«Сотни капканов расставленных жизнью
ждут твоего падения».
Капканы аплодисментов как холостые
выстрелы.

Дом, где проживал известный критик-дантист, был помпезен, величествен, с лепными фигурами на фасаде. Шпиль терялся в подсвеченных солнечным закатом облаках. Все происходящее казалось нам детской и наивной игрой. Развлечением. Блажью и вычурой. Во всяком случае, вид нашего друга был далек от вида раскаявшегося агнеца. И чувствовал поэт себя великолепно.

На огромном лифте, куда мог заползти Т-80У, мы поднялись в поднебесье. Нашли квартиру критика. Тот решительно не хотел нам открывать. Он царапался за бронированной дверью и вконец, озверев от нашего доброжелательного хамства, низверг на наши головы все проклятия, которые знал.

— С нами девушки, — посчитал нужным поставить его в известность Сашка.

— А я вызову милицию, — грозился критик.

— Были мы там, были, — утверждал поэт. — Там доказали, что я честный человек.

— Вы? Вы вредный… для нашего общества!

— Мы приехали не спорить, — заметил я.

— А зачем? — маялся дантист. — Вы мне нужны, да?

Я коротко изложил суть проблемы. Критик помолчал, потом начал канючить, что его сильно били по голове, что он не видит возможности простить такого изощренного издевательства, что пусть свершится высшая справедливость.

— Короче ты… плебей слова! — не выдержал Серов.

— А у вас не все дома! — в рифму ответил Исаков.

— Ты, зубодер?!.. Чего тебе надо?

— Это вам надо… Вы мне мешаете работать.

— Ах, мы мешаем, — взвился мой друг. — Да, пошел он… Пошли…

— Куда пошли?.. А заявление?

— Можешь взять его и…

Пришлось мне захлопнуть рот поэту, а критику сказать, что пора заканчивать балаган.

— Именно! — обиженно взревел Серов. — Исаков, скотина, забыл, как ты мою водку дул? Уж прости меня, уж оступился я, уж бить тебя более не буду. Хотя бей-не бей проку мало, как от козла… в смысле молока…

— Сам… вы… ты… подлец!.. — завизжали за дверью. — Мне пить вообще нельзя! У меня язва желудка. У меня жена в больнице. У меня дача сгорела.

— Пил же. Мою водку, — стоял на своем Сашка. — А дача сгорела за грехи твои…

— А вы… Ты… плохой поэт, плохой, плохой, плохой. Утверждаю это со всей…

— Скажи, Исакович, слово: кукур-р-руза!

— Стихоплет!

— Кукур-р-руза, — хохотал Серов.

— У вас ничего святого нет.

— А у тебя есть: кукур-р-руза! — и мой товарищ принялся бить ногами дверь.

Дантист дурным голосом принялся звать милицию. Я поволок поэта по помпезной лестнице. Девочки, причитая, мне помогали. А Серов вопил на всю столицу:

— Я убью его! Убью!.. Я — поэт! Хороший поэт!..

— Лучше всех, — говорил я.

— Мы отступаем! Куда? Куда отступаем? Куда нам отступать? На родине! Куда?

Отступая, чечи оставляли нам новогодние подарки: минировали все, что только можно. И это было понятно: на войне, как на войне. Но однажды мы ворвались во дворик, похожий на каменный колодец, и в пустых бойницах окон, как гирлянды, висели наши.

Их было много — около сорока человек. Оказывается, духи резвились: выпускали во дворик солдатика и говорили: беги в подворотню, уйдешь от наших пуль — свободен, нет — Аллах тебя судья… Тех, кто не соглашался играть в мусульманскую рулетку, вздергивали. А из согласившихся не один не смог увернутся от пуль. Их тоже повесили. Как дети вешают игрушки на елку.

Ровно ревел фордовский мотор. С кружащихся полей и перелесков наступали сумерки. Синели подмосковные разлапистые ели, окруженные грязноватой снежной целиной.

Мой первый день заканчивался. Первый день… Неужели нужно все рвать внутри, чтобы снова привыкнуть к этой безумной, бездумной, мирной, кровавой жизни?

Я вернулся и вижу — откормленные и довольные люди живут, но им этого мало, они хотят большего: войны на всей территории, которая должна им принести ещё власти и новую прибыль на крови. Они бесятся от жира и скудоумия, не понимая, что война уже идет, и победителей в ней не будет. Они не знают, что такое смерть. Они отдают на откуп чужие молодые жизни и этим живут.

Они хотят покрыть широкие просторы нашей родины березовыми крестами… И недовольны, что так сально и счастливо живут, им хочется большего — жить вечно.