Тарантелла

Сведенное к такой форме изложения, её дело, увы, действительно становилось неопределённым и теряло большую часть своего значения. И для неё, и, значит, для слушателя. Дело потихоньку освобождалось от своего главного содержания, будто такая форма не могла удерживать его, и оно высасывалось, изымалось из неё, как из скорлупы. Но куда?

Между тем скорлупа не оставалась совсем пустой, как можно было ожидать. На место изъятого содержимого, в оставленный им объём тут же вступало новое содержание, соразмерное этому объёму, но куда увесистей по значению. Старое дело, да, становилось неважным, но тем важней оказывалось новое. Только вот что оно такое?

Эти, для неё — совершенно новые, вопросы остались пока без ответа. Сломать скорлупу, прорвать окутывающую их плеву тумана, чтобы ответить на них самой или хотя бы прояснить новое их содержание, ей было не по силам. Хотя она и делала усилия, и даже не без успеха: пелены тумана, окутывающие её, уже не были однородны, как прежде, а распались на мелкие элементы, в которых уже можно было узнать ту самую, всё покрывающую известняковую пыль, но это и весь успех, никаких ответов. Что ж, ведь эти вопросы она задавала себе, не ему. Ну, а задай она их ему, разве такой сможет понять всю их сложность и ответить на них, всё равно, прямо или косвенно, но адекватно?

— Может, вы и впрямь не знаете, в чём нуждаетесь, — заметил он с усмешкой, вроде бы отвечая на последний вопрос. — Потому и дрожите так, не от недомогания — а от двусмысленности ваших нужд, и мечетесь туда-сюда: то сюда, то отсюда. А ведь, может быть, вам подсовывают… ваше выражение… а говоря нормальным языком: из всего, предпринятого вами, вам удаётся именно то, что вам нужно. Даже если вы и ничего не предпримете, вам оно дастся, желаете вы того или нет. Откуда вам знать, что вам нужнее на самом деле? Для этого нужно быть чем-то иным, чем вы.

— Понимаю, мужчиной, — подхватила она. Вернее, ей показалось, что она подхватила, правильно поняв его намёк. — Вот-вот, точно так же и они: знай своё место, женщина. Не вы ли автор их речей, и всех моих обстоятельств? Если вы подучили их, как себя вести, то зачем вам-то это нужно, вы-то сам — знаете?

— Но вы только что пообещали вести себя так же, да и ведёте уже давно. Кто подучил вас? Послушайте, вы слишком поглощены… темой своей диссертации, можно так сказать. Вообще вашими личными темами. А есть ведь и другие темы. Другим людям даны иные темы, у других ведь — другая жизнь, вы способны допустить такое? И чего вам-то жаловаться на безучастие других к вашей теме, разве вы сама не трактуете их, и вообще всё вне вас, только на один манер?

— Это на какой же?

— А такой. Что вам ни говорят, ни показывают — вы видите только одно: желание вас изнасиловать. А я, между прочим, говоря об ином, чем вы и все мы, имел в виду совсем другое… То единственное, что находится вне реторты. Скажем, её хозяина. Ну да, если вам так нравится — алхимика. Можем назвать это совершенно иное как угодно, слово несущественно…

— Принято называть его создателем, — буркнул padre. — Или отцом всего живущего, как пожелаете.

Судя по тембру его голоса: сопрановая струна виолончели, да ещё и наполовину укороченная, и по самой реплике — он уже вполне прочувствовал, что такое быть насильно заброшенным в чужую тарелку, быть оставленным там в полном одиночестве на съедение любому желающему пожрать. Вполне почувствовал себя сироткой.

— Нет уж, увольте! Совсем никак не желаю! — вскрикнула она. — Мне вполне хватает одного папочки, моего собственного, пусть и не химика, но тоже учёного в своей области: физиологии моего тела. Хотя — да, вы правы, на это место претендуют многие.

Она успела понять двусмысленность последней фразы, ещё не выговорив её до конца, и поторопилась исправить обмолвку сразу, чтобы избежать подчёркивающей ошибку паузы. И потому исправила её лишь отчасти.

— Место папочки. Вот и ваш противный prete… простите, padre, за каламбур… все они одинаковы. И тогда — почему бы мне не подозревать в них, и в вашем хозяине реторты, то самое желание насилия, знатоком которого и вы себя представляете? Ну да, ведь и ваш создатель с ретортой — мужчина. И, значит, насилия, мягко говоря, не избегает. Даже хвастается им в своих книжках. А вам-то вот откуда известно, что он — иной, коли про него ничего не может быть известно по определению, даже факт существования его не может быть установлен? Ведь, по-вашему же, он абсолютно непознаваем! А вот мой папочка — наоборот. Познаваем вполне, что там, насквозь виден.

— А я не хуже вас знаю, что наш создатель непознаваем, — возразил священник.