Тарантелла

Она подпрыгивает и снова несётся к порогу. На этот раз и не пытаясь переступить его, лишь осторожно приоткрывает дверь. Этого достаточно, чтобы увидеть в щель тех двоих, весь подступающий к порогу с той стороны дуэт. Он совсем рядом, он тут, и не только он. Слева от входа в гостиницу, на панели между стеной и «Фиестой» вырастают и накрывают порог круглоголовые горбатые тени. Это с левого фланга подобно чёрному валу ночи надвигается кордебалет. Все находящиеся на сцене, всё составляющее ночь, со всех её точек сдвигается в одном направлении: к порогу гостиницы, нацеленное в неё, стоящую по эту сторону порога, неуклонно объединяющимся рогом. Такими совместными действиями им легко удаётся сдвинуть её с места, и она вмиг оказывается у конторки, пытается сходу забраться в свою конуру, для экономии времени — перелезть через стойку. Но локти соскальзывают с неё, брюхо обдирает остатки краски… Не преодолев на этот раз препятствия, она приземляется на пальцы по эту его сторону, переходит на полупальцы, на пятки… Третий, последний элемент тройного удара в гранитный пол окончательно останавливает это её обратное движение.

— Видно-видно, танцкласс посещала недаром. Уроки не прошли зря, хладнокровно замечает Адамо. Даже не пошевелился, предатель, чтобы помочь ей, поддержать её. — Это там тебя учили: сразу по ятрам партнёру, только он посмеет оказать тебе поддержку?

Вместо ответа она лишь смотрит на него исподлобья, как провинившаяся девочка на учителя танцев. И тогда он тоже начинает дрожать, подымается к ней навстречу, придвигается к ней… Перегибается через стойку, замедленно прижимает губы к её губам. Не разнимая губ, они продвигаются вдоль стойки ко входу в конуру. Уютно поскрипывает зажатая между их животами тонкая фанерная стенка. Он первым садится на свой стул, за ним — она, и только после этого их губы расстаются друг с другом. Зато её первой потом склоняет к нему, и теперь это она укладывается грудью на его колени.

— Обними меня, крепче! — шепчет она. — И не пускай… Не выпускай.

Он и без напоминаний достаточно крепко держит её в руках. Но это не избавляет её от дрожи, напротив, её дрожь усиливается, ведь дрожит и он. Затем он нежно гладит её похожие на рыбьи рёбра волосы, но она всё равно продолжает дрожать, как от холода. И в то же время она ощущает, что всё в ней замёрзшее тает от его поглаживаний, будто трение дополнительно разогревает её тело. Это так, она действительно тает: усиленно потеет. Ей нужно сказать что-нибудь тождественное этой позе, взятой сюда из лирического adagio, соответствующе интимное, и она говорит: кокетливо сюсюкая, с причавкиванием втягивая слюну.

— Слушай, дорогой, давай уедем отсюда вдвоём. Бросим всё к чёрту, ангелочек лучше тебя управится с гостиницей. Пусть сатана сам ухаживает за семейными могилками. Откупись от него, и беги со мной… Ты отдашь только лишнее, и мы удерём отсюда такими, какими пришли: налегке. Только мою «Беретту» не отдавай, всё ж в дороге защита. Убежим и будем просто жить, не рассуждая о жизни, всё равно — где. Где-нибудь, где всё так живёт, не путая смерть с жизнью, не меняя их местами. Засыпает не для того, чтобы умереть и видеть сны, а чтобы отдохнуть. Просыпается не для того, чтобы рассказать о потусторонней жизни, а чтобы… просто проснуться и снова жить. Пусть вся жизнь — неуклонное старение, что ж такого? Зато оно медленное. Медленным увяданием можно потихоньку наслаждаться, помнишь? В запущенном саду, у угасающего камина, помнишь? Ты сам говорил, это такое сладкое наслаждение, и такое светлое чувство…

— Я говорил, оно пройдёт. Как колыбельная песня, люли-люли… и в один прекрасный миг — фью-ю, всё вокруг темно. А дальше что? Снова бежать?

— Да-да, снова на свет! Где-то ещё светится, туда и снова бежать. Не так, как в этом твоём засушенном раю, где всегда ночь, даже и среди бела дня. Куда дальше? Потом будем решать. А сейчас — бежим отсюда. Не трать времени на сборы, возьми зубную щётку, и всё. Побежим голые, как и принято бегать. Только скорее, пока они не вошли сюда. Не раздумывай долго, они уже тут!

— Значит, бежать из-за них… Тогда это не побег, это изгнание. Но куда мы сейчас — наверх, ещё дальше на север, к твоему папочке?

— Нет, туда нельзя! Там всё… давно кончено, никаких надежд. Там для нас нет будущего. Побежим дальше вниз, на юг, нет, на восток… Но это и не важно — куда, не важно даже — откуда, важен сам бег! Остановка, задержка и дление одного и того же, это смерть.

— Всегда бежать, это тоже дление одного и того же…

— Жизни! Побег — это освобождение от смерти. Не знаю, дана ли нам свобода, но оcвобожде-е…

Её реплика плавно перетекает в жалкое, нерасчленённое на отдельные звуки скуление. Такое воздействие оказывает на неё тройной стук в дверь. Она вырывается из рук Адамо и забивается под конторку.

— Пожалуйста, отдай мне «Беретту», — выскуливает оттуда она, — она… служебная. Или пристрели меня сам, скорей!

— Будешь уезжать — верну, — обещает он.

— Так мне и папочка говорил, когда отобрал у меня балетные тапочки: пойдёшь на бокс — верну.