Танцующий на воде

Холодный дождь долбил мне спину, вода накапливалась на тулье шляпы и переливалась, как из тарелки, изрядными порциями. Я сидел на козлах, будто в луже. Позади меня Мэйнард излагал купленной женщине, что и как он станет с нею делать «в особняке». Я знай погонял, ибо единственным моим желанием на тот момент было оказаться подальше от Мэйнардова голоса, даром что терпеть самого Мэйнарда я был обречен пожизненно – приневоленный к нему, раб родного брата. Я старался не слушать, переключал мысли на разное – как мы с мальчишками в детстве лущили кукурузу, как играли в прятки. Ничего не получалось, воспоминания не работали. Наоборот – тишина окрестностей усугубилась и еще резче зазвучали Мэйнардовы похвальбы, да и всякие второстепенные звуки. И я, который только что тщетно вглядывался в замочную скважину собственного разума, вдруг обнаружил целый сонм воспоминаний. Передо мной предстали мужчины – ночные сторожа – и женщины, ищущие под деревьями последние яблоки; старые девы, отчуждающие свои сады, свою собственность, в пользование посторонним, и старые скряги, проклинающие великолепный Локлесс. Легионы тех, с кем разлучил меня гибельный мост, слились в одном образе – образе моей матери. Я натянул поводья, но было поздно. Фаэтон мчался прямо на нее. То, что случилось дальше, навек перевернуло мое представление о космическом порядке. Но я сам там был, а с тех пор не раз еще видел, как подсвечиваются границы человеческих знаний о мире и сколь темна и неизмерима бездна за этими границами.

Дорога ушла из-под колес, и мост обрушился, распавшись, и целый миг я плавал в облаке ли, в омуте ли синего света. Там было тепло – я запомнил эту теплоту, потому что уже в следующее мгновение оказался в воде с головой. Даже сейчас, рассказывая об этом, я ощущаю ледяные клещи осенней реки. Вода захлестнула меня, попала в нос, в горло, обожгла легкие, как всегда и бывает при утоплении.

Ни на что они не похожи, ощущения тонущего, ведь это не просто боль, это обескураженность от нахождения в совершенно чуждой среде. Мозг продолжает считать, что хоть воздух-то еще остался – воздух ведь всегда есть, при любых обстоятельствах. Вдох – даже не потребность; это основной инстинкт, и требуется усилие воли, чтоб не поддаться ему. Если бы я просто свалился с моста, я бы, пока летел, сообразил бы, куда лечу и как себя вести, как выкарабкиваться. Была бы ясная ситуация: мост, перила, кувырок, несколько мгновений в воздушной среде, вода внизу. Но было иначе. Было словно я сиганул в окно – а там вода. Сразу и много. Без предупреждения. Я пытался дышать. Помню, как я вопил о вдохе, но еще лучше помню ответ – жгучую боль вбираемой воды. Я отреагировал на эту агонию более глубоким вдохом – и получил новую порцию. Все-таки я умудрился успокоить мысли, я заставил себя понять, что рывки и метания лишь приблизят финал. И тогда-то, усмирив тело, я заметил: с одной стороны вода светится, с другой она темна. Я сообразил: где тьма – там дно, где свечение – там, наверно, спасение. Я заработал ногами, я простер руки к свету и наконец, кашляя водой, вынырнул.

Я взломал водную поверхность, и мне открылась диорама верхнего мира: картонные тучи на невидимых нитях, красное солнце, прикнопленное непосредственно под ними, низко-низко; холмы и пыль на нечесаной траве. До каменного моста – господи боже мой! – было не меньше полумили.

Казалось, мост мчится прочь галопом, но, конечно, это уносило течением меня самого. Я стал загребать к берегу – не под прямым углом, а наискось. Течение не пускало, а может, имел место водоворот. Женщины, столь бездумно выкупленной Мэйнардом на одну ночь, нигде не было видно. Впрочем, мысли об ее участи прервал сам Мэйнард. Он, по обыкновению, заявил о себе воплями; он расставался с жизнью точно в той же манере, в какой по жизни шел. Мэйнард вдруг оказался совсем рядом. Беспорядочные отчаянные движения позволили ему вынырнуть на секунду, издать крик; затем он скрылся под водой. Еще через пару мгновений он показался снова, стал отплевываться и кашлять.

– Хай, помоги!