Танцующий на воде

– Эти двое белых приходили сказать: больше тебе в поле не надо. Тебя в дом берут. В господский дом, мальчик. Да только они, которые в доме, – чужие. Ты поди воображаешь, будто там семья твоя? Как бы не так. Не забывайся, не заносись, слышишь? Я с тобой переселяюсь. Ты вчера представлял сильно бойко, вот и накликал на себя. Да и на меня, старую, заодно. Думаешь, мне там лучше будет? Думаешь, спасаешь меня из убожества? Нет, говорю тебе. Не спас ты меня, а под господский надзор подставил.

Тут, на Улице, мы дома. Можем потолковать, можем посмеяться. Правда, ты не видал, чтоб я смеялась или языком чесала, ну да не в том дело. Главное – над нами тут надзору нет. Не бог весть какая благодать, ну а все ж таки. В господском доме другие порядки.

Ходи с оглядкой. Оглядка – она лишняя не бывает. Помни, что я сказала: они, белые, тебе не родня, не семья. Взять меня, мальчик. Я тебе не кровная, а все ж мать. А белый господин, который вчера на лошади прискакал, – он да, он по крови отец твой, а на самом деле – нет. Вот и смекай, мальчик.

Фина пыталась предостеречь меня, чтоб не обольщался. Напрасно. В те времена я памятью был силен, а до мудрости не дорос. Вот почему, когда наутро за нами явился Роско, добряк дворецкий, мне изрядных усилий стоило скрыть радость от Фины. Мы двинулись вверх по холму; мы удалялись от табачной плантации, и я старался не слушать, не слышать песню приневоленных:

Как предстанешь пред Господом —
                              душу мою вспомяни.
Там-то, в кущах-то райских, —
             мгновенья; здесь – долгие дни
Ей, душе моей, мыкать —
                       так ты уж ее вспомяни!

Вот и песня смолкла, рассеянная расстоянием. Мы прошли пшеничное поле, пересекли лужайку, миновали цветники – и передо мной, на холме, засверкал, подобно самому солнцу, господский, он же отцовский, дом. Я увидел каменные колонны, галерею; еще через несколько шагов – веерообразное окно над парадной дверью. Какое великолепие – и все мое! Мысль пронзила меня, подобно электрическому разряду. Кровь хозяина течет в моих жилах – пусть-ка кто-нибудь это оспорит! Значит, я сам – хозяин. И я был прав, только не в том смысле, в каком воображал.

Роско оглянулся на меня и, вероятно, по моему лицу, по блеску в глазах прочел мои чувства, потому что не без ехидства бросил:

– Нам сюда.

И повел нас прочь от колонн, от галереи, вниз, все вниз к основанию холма, который служил дому дополнительным фундаментом. В нем, в этом «фундаменте», была узкая дверца. Мы вступили в подземелье, в коридор, куда открывалось множество дверей. Из них появлялись люди («Привет, Фина! Привет, Роско!»), шли, каждый со своим заданием, исчезали в многочисленных ответвлениях лабиринта. Мы были под землей, под господским домом. В Муравейнике.

Роско остановился перед очередной дверцей, и я вдруг понял: вот здесь мне и жить. В каморке имелись койка, стол, тазик для умывания, ночной горшок и полотенце. Никакого настила – иными словами, иллюзии, что ты временно предоставлен сам себе. Не было даже окошка. Роско потоптался на пороге, как бы оттесняя меня от входа. Фина почти уронила мешок с пожитками. Взгляд ее был прикован ко мне, я почти слышал, даром что губы Финины не шевелились: «Они, белые, тебе не родня, не семья». Впрочем, так продолжалось не больше секунды. Фина внезапно отвела глаза, буркнула:

– Его бы так и так забрали.

Роско положил ладонь мне на плечо, подтолкнул, повел вроде к выходу, вроде наверх. Мы действительно одолели ряд лестничных ступеней – но уткнулись носами в стену. Роско тронул какой-то невидимый рычажок, и стена поехала в сторону, мы же вступили из тьмы в просторный зал, ослепительно-светлый, с книжными стеллажами от пола до высоченного потолка.

Впрочем, нет, я туда не вступил. Я остался на пороге, слишком ошеломленный, чтобы сделать хоть один шаг. Светопад из широких окон, запах терпентинового масла, сине-золотые узоры персидских ковров, натертые до блеска полы восхитили меня; но потрясли по-настоящему, до ступора, книги. Я видел их не впервые – на Улице всегда находился кто-нибудь разумеющий грамоте, хранящий в доме пару старых журналов или песенников. Но чтобы столько книг разом, чтобы тисненые корешки от пола до потолка, да со всех четырех сторон? Я старался не шнырять глазами по стеллажам, ибо знал, что случается с цветными, которые чересчур любопытствуют насчет жизни за пределами штата Виргиния.