Тантадруй

— Тантадруй, сейчас зима, и гадюк нету! — Он поднял палец и строго продолжал, словно вбивая в голову слово за словом: — Но даже когда они появятся, и ты поймаешь одну из них, и она тебя укусит, ты не умрешь, а будешь отравлен!

— Отравлен, тантадруй! — простонал бедняга, и искренняя, бесконечная печаль разлилась по его маленькому сморщенному личику.

— Отравлен! — хором повторили чужие священники и погрозили своими толстыми пальцами.

— Отравлен! — подтвердил местный священник и тоже погрозил пальцем. — Подожди, пока не пробил твой час. Все мы должны терпеть, прежде чем лечь в могилу! — так сказал он и зашагал к своему дому.

— Все мы должны терпеть, прежде чем лечь в могилу! — торжественно подтвердили чужие священники, приподняли края своих сутан, взялись за шапочки и поплыли за хозяином.

Разом лишившись сил, прислонился Тантадруй к дереву, глядя вслед огромным черным фигурам, которые исчезали в светлых проемах дверей. Двери захлопнулись, и он вздрогнул, словно заперли его утраченное счастье. Он стоял неподвижно, слушая, как шумит у него в голове и как бешено стучит сердце в узкой груди. И сквозь этот шум и стук ему показалось, будто откуда-то издалека его зовут. Он открыл глаза и удивленно огляделся. Мир вокруг был чужой, совсем незнакомый, и было необычайно холодно.

— Тантадруй! — звали подкрадывавшиеся ребятишки и манили его.

Медленно, с мукою оторвался он от шершавого дерева и пошел обратно на площадь. Обступив его плотным кольцом, ребятишки кричали:

— Ну что, ненастоящая оказалась?

— Ненастоящая, тантадруй, — печально отвечал он.

— А какая она была-то?

— Тантадруй, я сказал, что найду гадюку, она меня укусит и я умру!

— Ха-ха-ха! — Охваченные бурной радостью, дети хлопали себя по коленям. — Любому дураку известно, что тогда не умрешь, а отравишься!

— Отравишься, тантадруй? — повторил он, удивленно глядя на них — они были еще детьми, но уже такими мудрыми и все знали, совсем как священник.

— Отравишься, Тантадруй, отравишься! Это тоже ненастоящая. Придется тебе что-нибудь новенькое подыскать! — Взявшись за руки, они плясали вокруг него и пели:

На-а небе стоит солнце,
а на земле — мороз.
Собрал я колокольцы,
и все они для вас.
Та-а-та-ан, та-а-та-ан,
та-а-ан-та-друй.
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…

IV

Тантадруй долго отбивался от разыгравшихся ребят, а затем снова погрузился в беспокойное ревущее море ярмарочной суеты. На площади было теперь не так хорошо, как прежде. Его уже не привлекали пестрые прилавки со всеми их чудесами и красотами, выложенными для насыщения голодных глаз. А как нескладно громыхала теперь музыка на карусели, как печально плакали шарманки, как жалобно пищали дудки в окоченевших детских ручонках. И какими твердыми были тела людей, и какими грубыми их слова! Опустив голову, катился меж ними Тантадруй, подобно капле чистой воды, которая между корней и камней прокладывает себе дорогу к тихому колодцу.

Еле-еле удалось ему пробиться сквозь плотную массу беспокойных и нетерпеливых тел и достигнуть цели — старого трактира Подкоритара. Здесь под высоким сводом главного входа уже сидели на разбитой скамье фурланец Русепатацис, Лука Божорно-Босерна и Матиц Ровная Дубинка. Перед ними на земле стоял огромный горшок с дымящимися говяжьими костями; с их помощью они отогревали замерзшие руки и утоляли вечный голод.

— Божорно-босерна! — озорно загремел Лука, отдавая ему воинскую честь большой костью, которую он приставил к правому виску.

Тантадруй молча опустился на скамейку, сжал коленями свою палку — весь воплощение горя. Долго сидел он так, не делая попыток принять участие в трапезе. Он ждал, что его спросят, как закончилось дело у священника. Но все молчали, и, не дождавшись вопросов, он с упреком произнес:

— Тантадруй, она оказалась ненастоящая!

— Если шла кверху, значит, ненастоящая, — сказал Лука, отшвыривая обглоданную кость и нагибаясь за другой.

— Тантадруй, — дурачок повысил голос, — я сказал, что найду гадюку, она меня укусит и я умру.

Лука и Русепатацис были слишком заняты делом, чтоб обратить внимание на его слова, а Матиц Ровная Дубинка, ощущая потребность высказаться, отнял от своих толстых губ кость и ласково повторил:

— И я умру…

— Тантадруй, теперь я не умру! — покачал головой дурачок, поворачивая к нему свое печальное сморщенное личико.

— Не умру! — сокрушенно кивнул Матиц и с чавканьем принялся высасывать костный мозг.

Пышнотелая служанка Пепа, женщина уже не первой молодости, вышла из подвала с кувшином золотистого вина. Остановившись возле несчастных, она загляделась на сильную фигуру Матица. А тот, отняв ото рта толстую кость, которую держал обеими руками, в страхе жался к стене и, окаменев от ужаса, не сводил с нее глаз, словно зачарованный змеей.

— Эх, ты б и меня еще поглодал! — задиристо рассмеялась служанка.