Танго смерти

Комиссар кивнул. Каково же было мое удивление, когда появилась Миля. Она была одета в ситцевое платье с открытыми плечами, а на ее очаровательных губках цвела очаровательная улыбка. Завидев меня, она бросилась мне в объятия с такой страстью, будто нас связывала безудержная любовь, даже сам комиссар оторопел и не сразу остановил Милю, она успела обцеловать меня, пока, в конце концов, он при помощи второго полицейского не оторвал-таки ее от меня.

– Это вам не вокзал, а он не с поезда сошел! – рявкнул Кайдан. – Когда вы его вчера видели в последний раз?

– Господи! Почему в последний раз? На что вы намекаете? Орчик! Родненький! – Тут она в отчаянии заломила руки и так артистично заголосила, что я сам чуть не разрыдался.

– Немедленно прекратите! – гаркнул комиссар. – Отвечайте на вопрос!

– Мы вышли из библиотеки в пять минут девятого и распрощались.

– Кто видел, как вы выходили?

– Никто, потому что мы были последними.

– И вы, такая влюбленная парочка, не зашли выпить кофейку, а сразу же расстались?

– Я неважно себя чувствовала, – и, состроив Кайдану глазки, добавила с улыбкой: – Знаете, как это бывает у женщин…

Комиссар на этот раз засопел, как кузнечный мех. Миля ответила вполне разумно, ведь если бы она сказала, что мы пили кофе, то допросили бы официантов. Кайдан с минуту покачался на каблуках, кусая губы, и сказал полицейскому:

– Пригласи тех… тех старых перечниц…

Обе тети-моти снова явились перед нами, а их добрые улыбающиеся лица просто-таки светились невыразимой радостью, глаза их, которыми они буквально пожирали пана комиссара, излучали доброту, старушки были готовы на все ради святого дела.

– Уважаемые, – обратился к ним Кайдан, – я не знаю, кому верить. Эта пани и эта панна убеждают меня, что этот… этот гость… не мог вчера быть на Стрыйской, потому что работал в Оссолинеуме до восьми вечера, а атентат произошел в половине восьмого. А вы говорите, что видели именно его.

– Оссолинеум! – зацокала языком пани-земляничка. – Боже мой, я там провела лучшие годы своей жизни. Я работала в отделе… в отделе…

– Ну конечно, – сказала пани Конопелька, – я вас хорошо помню. Вы работали в отделе комплектации. Мы с вами редко пересекались, я работала этажом выше. Но однажды я вручала вам грамоту за добросовестный труд от самого президента…

– Ах, да! – всплеснула ручками пани-земляничка. – Вы еще назвали меня «цветиком», я ведь была молодая и красивая! Неужели вы меня узнали? – Она растроганно поправила на себе шляпку. – Столько лет! Но вы… вы совсем не изменились…

– Хватит, – перебил ее Кайдан. – Вы настаиваете, что именно этого парня видели на Стрыйской в половине восьмого?

Старушки переглянулись и покрылись румянцем, потом обе взглянули на меня, на пани Конопельку и пожали плечами:

– Он похож! – сказала пани Адель.

– Очень похож! – закивала головой пани-земляничка.

– Если бы он сказал нам что-то… может быть, мы и определились бы…

– Так, – обратился ко мне Кайдан, – ну-ка скажи: «Jestem agent policyjny. Tropimy maniaka».

Я повторил слово в слово, но по-украински: «Я агент поліції. Переслідуємо маніяка». Кайдан снова засопел, сверкнул глазами, сжал кулаки, но от решительных действий удержался. Вместо этого выдавил из себя сухо:

– Прошу то же самое по-польски.

Тут вмешалась пани Конопелька:

– Пан комиссар, по закону только государственные служащие обязаны не только владеть польским, но и быть поляками…

– Нет такого закона.

– Но ведь вы знаете, что на самом деле так оно и есть. Украинцев и жидов не принимают на государственную службу, пока они не перейдут в католицизм.

Комиссар недовольно покачал головой:

– Мы не на дебатах в Сейме. Вы хотите сказать, что он не владеет польским?

– Я его знаю давно. Он может что-то сказать по-польски, но это будет настолько ужасно, что мне просто обидно за великий язык нашего Пророка.

– Пусть скажет, как может.

Я подумал, что дядя не будет на меня обижен, если я исковеркаю польский язык, и я брякнул:

– Я ест агентом полицийным. Трупимо маняка.

Кайдана перекосило так, будто из моих уст хлынул не чистый польский язык, а блевотина. Старушки снова переглянулись и чуть ли не хором затараторили:

– Нет-нет, тот не так говорил… и голос был не такой… звонкий…

Еще бы! У меня во рту скопилось столько крови и слюны, что я эту фразу не столько проговорил, сколько прошамкал.

– А знаешь, Аделька, – сказала пани-земляничка, – у того парня волосы были светлее… Тебе не кажется?

– Точно, – закивала пани Адель, – и они были к тому же волнистые, а уши плотнее прилегали к голове.

– И тот был выше… немного, но выше…

Здесь уж комиссар вскипел не на шутку и, с трудом сдерживая свою ярость, прохрипел:

– Все свободны! – И полицейскому: – Составь протокол.

Уже на улице я спросил у Мили и пани Конопельки:

– Откуда вы знали, какое время назвать?

– А что тут долго думать? – рассмеялась Миля. – Библиотеку закрывают в восемь, ты мог назвать любое время, начиная с семи тридцати. Но мы не допускали, что ты можешь назвать семь сорок две или семь пятьдесят одну.

– А та пани… какое счастье, что вы ее узнали через столько лет… она ведь была тогда девушкой…