Танец отражений

Постепенно пелена с его глаз немного спала, а боль частично утихла, уступив место чернейшей ярости. Техники привязали его, затолкали в горло трубку и до верху накачали его омерзительной высококалорийной жижей. Как они сказали, смешанной с противорвотным — чтобы не дать ему от этой штуки впоследствии избавиться, — и коктейлем из стимуляторов обмена веществ, ускоряющих переваривание и отложение жиров. Это был слишком хитрый коктейль, чтобы составить его тут же, на месте — должно быть, его Дом Риоваль держал где-то про запас. А он-то воображал, что обжорство — его тайное и неповторимое извращение. Он думал, что вредил себе раньше, но люди Риоваля зашли далеко за пределы простого заигрывания с болью — на глазах у своего хозяина, который специально пришел, чтобы наблюдать. И изучать его, с улыбкой, которая делалась все шире. Риоваль знал. Марк видел это в его хитром, довольном взгляде.

Риоваль лишил его собственный мятеж всяческого тайного удовольствия. У него отобрали единственную власть над телом, которая была его голосом, его способом контроля. Риоваль поймал его на крючок, задел за живое, достал до мяса. Куда глубже.

Тобой могут заниматься хоть целый день, а ты можешь просто не-быть-здесь, но ничего не сравнится с тем, что ты делаешь сам с собой. Разница между просто пыткой и истинным унижением в соучастии жертвы. Гален, мучения из арсенала которого были физически куда мягче, чем все, что придумал Риоваль, знал это; Гален всегда заставлял его все делать самостоятельно или думать, что делает.

* * *

Попозже Риоваль продемонстрировал, что он тоже это знает: он ввел Марку из пневмошприца сильнейший афродизиак, прежде чем отдать его своим… охранникам? или этих людей он одолжил на время в одном из собственных борделей? Так Марк с остекленевшими глазами сделался соучастником собственного падения. Несомненно, это было шоу что надо, и парящие камеры головида фиксировали его со всех точек.

* * *

Его притащили обратно в крошечную камеру — переварить новый опыт, точно так же, как это сделали с ним после первого насильственного кормления. Прошло много времени, прежде чем отступил шок и туман от препарата. Он медленно колыхался от опустошенной усталости к ужасу. Любопытно. Препарат закоротил рефлекс, полученный некогда от шоковой дубинки, сведя его к чему-то вроде приступа икоты — не то шоу оказалось бы куда скучнее и короче. Риоваль наблюдал.

Нет. Риоваль изучал.

Марка зациклило на осознании того, что этот человек все время на него глядит. Интерес Риоваля не был эротическим. Марк чувствовал, что барону, должно быть, уже десятилетия назад наскучили стереотипные банальности всех возможных вариантов секса. Риоваль наблюдал за ним, ища… рефлексы? Едва заметные симптомы, выдающие интерес, страх, отчаяние. Это действие было устроено не ради боли. Боли было хоть отбавляй, но она была побочным эффектом. По большей части дискомфорт от насильственного кормления и недостаток нейротрансмиттеров.

«Это не пытка», осознал Марк. «Это лишь предварительные испытания. Пытка для меня пока готовится.»

Внезапно он понял, что будет дальше, все вместе. Сперва Риоваль выработает у него привычку, подсадив на регулярные дозы препарата. И лишь затем добавит боль, пришпилив его, трепещущего, между болью и удовольствием. Предложит Марку истязать себя самому, чтобы заработать это гадкое подкрепление. А потом уберет препарат, оставив Марка, уже натасканного на эту схему, продолжать. Он и продолжит. А потом Риоваль предложит ему свободу. А он станет выть и умолять о том, чтобы остаться рабом. Разрушение через искушение. Конец игры. Полное отмщение. «Ты видишь меня, Риоваль, но и я тебя вижу. Вижу.»

* * *

Насильственное кормление стало проходить по графику каждые три часа. Других часов у него не было — а то он подумал бы, что время остановилась. Он явно вошел в вечность.

* * *

Он всегда считал, что человека свежуют живьем острыми ножами. Или тупыми. Но техники Риоваля сделали это с помощью какой-то химии, аккуратно сбрызнув аэрозолем отдельные участки тела. На них были перчатки, маски и защитные костюмы; он безуспешно пытался стащить с одного маску и дать ему попробовать того же, что они вводят ему. Он проклинал свой маленький рост и кричал, глядя, как пузырится и сползает кожа. Этот химикат был не едкой щелочью, а скорее каким-то странным энзимом; нервы ужасным образом оставались неповрежденными, но обнаженными. Чего бы он ни касался или где бы ни касались его, это причиняло жуткие мучения — а в особенности давление, если он сидел или лежал. В своей крошечной камере-чулане он не один час стоял, переминаясь с ноги на ногу и ничего не касаясь, пока дрожащие ноги наконец не отказались его держать.

* * *

Всё происходит так быстро. К чертовой матери, где все? Сколько он уже пробыл здесь? День?