Танец на тлеющих углях

Дом был трехэтажный, с островерхой крышей и окнами разной формы – под крышей круглыми, как иллюминаторы, ниже – квадратными, на первом этаже – прямоугольными, высокими, от пола до потолка. Вокруг – сад и цветник. Розы еще цвели вдоль дорожки к дому – белые, чуть поникшие цветки, черные чеканные листья. Высокая бетонная стена отделяла поместье от улицы. Ворота, повинуясь пульту, медленно разъехались в стороны и пропустили машину.

Дом был громаден. Григорьева зажгла везде свет, устроив иллюминацию. Вспыхнули светильники в обширном холле; затеплилась театральная люстра в центре зала – сложное сооружение на длинных цепях со свечами; приглушенными цветовыми пятнами выступили массивные торшеры, расставленные беспорядочно. Заиграли хрусталь и серебро за стеклянными дверцами горок; определились светлые ковры и разноцветные диваны – белый, громадный, с десятком пестрых подушечек, оранжевый, поменьше, и коричневый, квадратный, похожий на кресло великана.

Белые стены. И разноцветные пятна картин на них.

– Давайте ужинать, – предложила Григорьева. – Я умираю с голоду. Только умоюсь, да? – Она часто заканчивала фразу вопросительным «да», и звучало в этом уютном «да» некое заверение в близости с собеседником, в их сопричастности и союзе.

Ее бледное обычно лицо обветрилось и разрумянилось. И аппетит у нее оказался отменный. Они оба ели с таким наслаждением, что невольно приходила в голову мысль – ради этого стоит поголодать весь день. Она достала из буфета вино – большую, несуразно длинную и кривую бутылку. Шибаев открыл. Она смотрела на бутылку в его руках – ему показалось, она рассматривает их. Вино было красное. Выпив, Ирина еще больше разрумянилась и поминутно смеялась, запрокидывая голову. Ничем более не напоминала безрадостную женщину с фотографий. Серьги метались, посверкивая.

Она все время вставала, шарила в холодильнике, вытаскивала новую банку – то с маринованным чесноком, то с черной икрой, грибами, непонятно с чем, со стуком ставила на стол и хохотала, болтая серьгами. После очередного похода, когда она стояла с добычей в обеих руках, Шибаев встал, взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал.

Она рванулась ему навстречу, как будто только и ждала этого. От нее пахло тысячелистником. Они целовались жадно и торопливо, обжигаясь, измученные бесконечным днем воздержания. Банки выскользнули из ее рук на пол и разбились, чего оба просто не заметили. «Еще, еще, еще… – бормотала она хрипло в короткие просветы между поцелуями. – Еще, еще, еще…» Ее обветренные губы шевелились, хриплое «еще» ввинчивалась ему в тело и душу, звук его отключал рассудок.

А ведь мудрый Алик Дрючин предупреждал, он призывал – не трахаться на работе! Но покажите нам того умника, кто всегда следует мудрым советам?

– Пошли! – Она потянула Шибаева за руку…

…Он лежал в чужой супружеской постели, забросив руки за голову. На стене напротив висело деревянное распятие – мучительно свесивший голову сын Божий, несуразно и грубо сработанный неумелой рукой сельского мастера где-нибудь в глубинах Европы. Раскрашенный белилами, с чахоточным румянцем на узком худом лице, с громадными босыми ступнями, с торчащими колючками тернового венца в вишневых каплях крови.

– Нравится? – спросила она, проследив его взгляд. – Ему больше трехсот лет. Чудо, правда?

Шибаев подумал, что триста лет для деревянного человека пролетели как одно мгновение. Сгинул неизвестный мастер, сгинули целые поколения в войнах, и разрушился старый мир, а он висел на стене в деревенской церкви или в деревенском доме, и в глазах его стыли вселенская тоска и безнадежность. А теперь висит в грешной спальне. И это еще не последнее его пристанище.

Ирина прикасалась к его лицу – проводила чуткими пальцами по зажившей царапине на щеке, губам, гладила плечи и грудь. Он вздрогнул и рассмеялся, когда она коснулась его живота.

– Я рассматриваю тебя пальцами, – пробормотала она.

– Хочешь нарисовать?

– Хочу запомнить. Тебе бы натурщиком работать, у тебя красивое тело. Хочешь, устрою?

– Только для тебя.

– Я подумаю. Хочешь, как он? – Она кивнула в сторону распятия.

Шибаев рассмеялся и мотнул головой.

– На кресте распинали еще и пленных, и рабов. Изображу тебя белым рабом с севера, варваром-германцем или викингом, с желтыми волосами, заплетенными в косичку с кожаной веревочкой.

– Почему на кресте? Изобрази лучше в драке.

– Нет! На кресте выразительнее. С запрокинутой головой и оскаленным ртом. С мощными плечами, ямой живота и согнутыми коленями…

– Садистка! У тебя все картины такие? С ямой живота…

– Почти. Потом покажу.

– А себя ты рисуешь?

– Конечно! Все время!

– На костре?

– Нет. В воздухе.

– Это как?

– Я – плясунья с гирляндами цветов на шее, с шестом в руках, в пышной короткой юбочке. Можно вместо шеста с красным зонтиком. Бегу по канату, пляшу, помираю со смеху – пусть смотрят зеваки и завидуют!

– Плясунья с зонтиком? Сама придумала?

– Нет. Придумал один человек… когда-то.

– Муж? – запустил пробный камень Шибаев. Момент был как раз подходящий, чтобы вспомнить отсутствующего супруга.

Григорьева рассмеялась: