Танеев

Среди друзей, среди зажженных свеч,
Среди блестящей обстановки пира
Хочу сказать я небольшую речь,
Начав ее от сотворенья мира…

…Сей человек, передо мной сидящий,
К творцам земным причислен должен быть.
Воспользуюсь минутой настоящей,
Чтоб с вами мне о нем поговорить.

В хаос мелодий, ритма, модуляций,
В моря секвент-аккордов и трезвучий,
Органных пунктов, строгих имитаций —
Туда проникнул дух его могучий…

Творец небесный создал мир земной.
Творец земной открыл нам мир небесный.

Я утомил вас долгим разговором,
Пора же наконец окончить длинный спич.
Подымем же бокал и возгласимте хором:
Да здравствует наш милый Петр Ильич!

Согласный хор ожидать себя не заставил. Все вскочили со своих мест. Веселье долго не умолкало.

Когда под утро Зверев вышел на крылечко проводить гостей, на улице чуть брезжил свет, а в глухих переулках Плющихи еще лежала непроглядная тьма.

Петр Ильич в распахнутой шубе и круглой меховой шапке, сдвинутой на затылок, с жадностью закурил папиросу в излюбленном длинном мундштуке. Шальной ветер кружил крупные хлопья снега, срывая алые искры с разгоревшейся папиросы. Сон клонил усталую голову, но дышалось легко и привольно. Жизнь казалась широкой, лишенной терниев и нескончаемо долгой.

Однако не за горами уже был тысяча восемьсот девяносто третий год!

II. «ОРЕСТЕЯ»

1

Давно это было…

В начале лета 1875 года Сережа Танеев, едва с консерваторской скамьи, вместе с Н. Г. Рубинштейном начал свое первое путешествие за границу. Путь лежал через Константинополь, Афины, Неаполь, Рим, Флоренцию, Геную, Ниццу, Женеву.

В нестерпимо знойный июньский день путешественники медленно поднимались в гору к Акрополю по широким и скользким каменным плитам, поросшим здесь и там легкими огненно-алыми маками.

Николай Григорьевич был весел, неутомим и так еще молод! Почерневший от загара, синеглазый, он из-под полей соломенной шляпы задорно и лукаво посмеивался над немощью попутчиков, истомленных зноем.

Девятнадцатилетний Сережа, раскрасневшийся, вялый, поминутно останавливался, чтобы отдышаться и протереть вспотевшие очки.

И вдруг всю эту расслабленность словно ветром сдунуло, едва лишь там, наверху, в лиловатой знойной синеве южного неба, засиял золотистый, желобчатый мрамор портика храма Афины Паллады.

И, вглядываясь в этот зной, в эту синеву близорукими глазами, молодой музыкант не только увидел, но, как ему показалось, на миг даже услышал то, о чем невозможно рассказать никакими словами, что в состоянии выразить одна лишь музыка. В совершеннейшем создании рук человеческих для юного композитора воплотился, блеснул на миг светоносный образ какой-то вечной правды и гармонии, которой он не мог еще ни охватить, ни постигнуть умом, но которая рано или поздно, как думалось ему, восторжествует здесь, на земле. Мысль об этом мало-помалу сделалась руководящей нравственной идеей всей его жизни.

Нужно ли удивляться, что из круга умственных интересов, господствовавших в семье Танеевых, молодой музыкант с годами пришел к античной мудрости и прежде всего к Эсхилу! Зерна упало на благодатную почву. Однако прошло с той поры еще около двенадцати лет, прежде чем появились первые всходы. В древних мифах Танеева поражала прежде всего прямота и чистота, с которой выражена идея. Предание об Оресте привлекло композитора самой идеей, одной из важнейших идей античности, — идеей «очищения в страдании».

Позднее Сергей Иванович признался, что замысел сочинения оперы по мотивам трилогии Эсхила зародился у него еще в начале 80-х годов. Он принялся тогда прилежно сочинять изо дня в день, начал со второй части трилогии — «Хоэфоры» и довел работу до средины акта.

Из года в год, уезжая в отпуск, он брал с собой сочинения греческих классиков — Эсхила, Софокла и Еврипида и тома критических исследований по античной философии и искусству. В личной библиотеке композитора сохранился том «Поэтики» Аристотеля, которую он читал и штудировал в период подготовки к созданию «Орестеи».

И все же он понимал, что задача еще ему не по плечу. Не было пока ни нужных сведений, ни опыта, не было и знания элементарных законов драматургии.