Там, впереди

Алеша не ответил. Уходил. Девчата и хлопцы, чтобы загладить всю эту историю, снова начали шутить и передразниваться. А Соня все сидела молча, обняв колени руками, все ниже склоняла голову, и на ресницах ее дрожали горестные слезы. Вечером она, прогнав Никиту, одна печалилась на своей лавочке, а назавтра послала свою боязливую тетку — мы диву дались, что она ее уговорила! — послала тетку, чтобы та вызвала Алешу на улицу. Не стесняясь людей, не боясь пересудов, она ждала его у дверей… И опять в три голоса пелись песни…

Так и шло до осени. А по горелым листьям, засыпавшим дороги, Алеша ушел в школу крестьянской молодежи — недалеко, за семь километров, а все из села вон. Прощался — спрашивал:

«Не забудешь?»

«Нет… Пока жива!»

«А Никита?»

«Что ж Никита? Ничего…»

«Нравится?»

«Нравится… А сердце — с тобой. Положи руку, слышишь, стучит: с тобой… с тобой… с тобой! Приходи чаще…»

«Приду».

И правда, приходил Алешка, только не часто — все-таки некогда было, учился, по селам культработу вместе с другими проводил. И Соня на вечерках Никиты сторонилась, домой одна или с подругой ходила. Зимой Алеша недели на две приехал, после вечерки всю ночь ходили по снежной улице — обнимет ее за плечи, щекой к щеке прижмутся, подумаешь в сутеми, что один человек.

Как-то сидели на крыльце, и опять Соня пожаловалась, что скучно ей.

«В артистки бы мне», — сказала она.

«Учись».

«А где артистов учат? Не знаю…»

«В комсомол иди… Там клуб, там и учатся, и песни поют».

«В комсомол — нет… По характеру не могу. Тут я — первая, а там — к последним пристраиваться…»

«Вот и Никита такой, — сказал Алеша, — гордый».

«Никита — как я… Нас таких только двое и есть…»

«А ты — не по сердцу, ты — по разуму поступи…»

«По разуму не получается, сердце сильней…»

Алеша долго убеждал ее, она слушала рассеянно, а потом поднялась.

«Пойдем походим — холодно тут. — И вдруг припала к нему, сама поцеловала в первый раз. — Умный ты, Алеша, хороший, уйдешь, я все буду вслед смотреть, все звать буду… тихо, тихо. Прислушаешься, подумаешь — метель шумит, а это я… Ветер теплый прилетит, щеки обласкает, подумаешь — весна пришла, а это я, я…»

«Соня, зачем ты так?»

«Ничего, Алеша, я шучу… Пойдем!»

Как-то я спросил у Сони — зачем она мучает Алешу? Она сделала вид, что не понимает:

«А чем я его мучаю? Никите хуже, а он молчит».

«И Алеша молчит, не жалуется… Ну а дальше что?»

«Любить — люби, губить — не губи…» Знаешь, кто это сказал мне? Старый доктор из больницы… У Алеши есть любовь подороже, чем я, — книги, ученье. Десять лет ему под этой любовью ходить — не вырваться… А две сразу — замучаешься…»

«Ревнуешь?»

«Ревную… Там, где я, — там я одна! А как я скажу это ему? Не могу…»

«А ты все-таки скажи…»

«Знаешь что? — обозлилась Соня. — Провались ты со своими советами, мне и так плакать хочется… Иди!»

Что я мог поделать? И ведь права она была: первым Алеша от всего села ушел учиться, смотришь — дорогу проложит, другим легче. И родители его, и мы, приятели, гордились им и боялись, чтобы не сбила его Соня с пути. Парню и так круто приходилось. Но и сказать ей об этом не могли — наперекор сделает, еще хуже получится.

Прошел год, наступило лето. Теплым вечером сидел я на меловой круче над обрывом — над тем, к которому плыл когда-то Алеша Круглов в чернильную августовскую ночь. Забрел туда так, от беспричинного томления, задумался. И вдруг услышал я знакомые голоса — шли Алеша и Соня. Хотел я встать навстречу, да раздумал, решил не мешать: пройдут мимо — и все. Они прошли и остановились поблизости. Что у них происходило перед этим, не знаю, а снова первой заговорила Соня:

«Иди, Алеша… Ты — умный, тебе далеко идти, очень далеко, а я — не дойду, на рукаве висеть буду. Характера не хватит! А как станешь виден — и я похвастаюсь по слабости: мой был…»

Алеша нервничал, не глядя, обламывал ветки тощего сиреневого куста, на котором уже не было ни одного цветка.

«Тебе Никита нравится?»

«И ты тоже… Да у него только я одна и есть. Жалко его».

«А меня?»

«Тебя — нет… Впрочем, тебя тоже…»

«Он ждет тебя?»

«Ждет».

«Соня, Сонечка, не ходи… Пойдем домой, подумай до завтра».

Она покачала головой, тихо вздохнула:

«Не могу».

«Не ходи, Соня… С тобой может что-нибудь случиться!..»

«Может… Тогда — через неделю свадьба. Не хотелось бы, только что ж…»

«Не ходи!»

Она ничего не сказала, выпрямилась, как человек, бросающийся в воду, на одно мгновение всем телом прижалась к нему, затем отстранилась и быстро пошла по тропинке — по той, куда бросала когда-то платочек, — пошла вниз, наискосок, к темневшему вдалеке садику, где, видимо, ждал ее Никита. Алеша коротко всхлипнул, наклонился к обрыву.

«Соня!»

Ответа не было. Слышны были торопливые шаги и шум падающих камешков. И снова прозвучал жалобный оклик Алеши:

«Со-оня!..»

Прошла минута, две, может быть, пять. Шаги удалялись, затем стихли. Далеко внизу, на повороте, мелькнуло светлое, как лунный блик, пятно и растаяло, растворилось в сумеречности настороженного сада. Тогда в третий раз прозвучал жалобный, хватающий за душу крик Алеши:

«Со-о-о-оня-а-а!..»