Там, впереди

Снова и буквально на несколько минут, по совершенно непредставимой случайности, какие кажутся невозможными, но тем не менее бывают, я увидел его в сорок третьем году на Северском Донце под Лисичанском. День, сухой и ясный, шел к половине, но над всем и всюду висела неопределенного цвета пелена из пыли и дыма, воздух рычал самолетными моторами, в отдаленье за рекой громыхало. Переправа — понтонный мост — выглядела страшновато: наши войска с плацдарма перешли в наступление, в прорыв срочно выдвигались механизированные части, и, когда танк шел по этому наспех наведенному мосту, понтоны на середине почти уходили под воду, концы настила у въезда и выезда задирались кверху, становились дыбом. Казалось, еще секунда, и все сооружение вместе с тяжелой машиной пойдет на дно.

Начальником переправы был Алексей, теперь капитан инженерной службы. Он узнал меня первым, когда машина, на которой я ехал с командиром дивизии к передовой, остановилась на обочине, пропуская очередной танк. Поздоровались. Он был подтянут, даже худ, темен лицом от загара и пыли, в подглазье уже обозначились морщинки. Видно, досталось крепко. На гимнастерке два ордена и медаль. Спросил — где мои родители, не знаю ли я чего-либо о наших краях?

— Ничего не знаю. Ни одного письма за всю войну. А ты?

— Что? С утра два раза крепко бомбили, плохо слышу. Ты кричи.

Я повторил на крике. Он кивнул головой — понял:

— И я ничего.

— А жена, дети?

— Детей не завел. Жена погибла при бомбежке. Слушай, ты далеко? Вечером не заглянешь? Вон в ту землянку.

— Я к передовой. А что дальше — кто знает?

Меня окликнули из машины:

— По коням!

Желтый, как топленое масло, прокопченный день конца лета. Около десятка воронок справа и слева от въезда на мост, что на дороге, уже засыпали. Прогибающийся настил, рев мотора, синий выхлопной дым, вихри земли из-под гусениц танка, взбирающегося на крутой противоположный берег. Тусклые от пыли, пригашенные растечениями белесой мглы леса, злой зуд новой самолетной волны — чьи они? Темное, худое лицо Алексея, торопливое — опять на крике — прощание и пожелания удачи.

Вот и все. Был — нету. Даже о гибели его я узнал после войны, когда в округе повели счет убитым…

Теперь я вот снова видел Наталью Ивановну, словно замкнулся какой-то огромный круг, по которому мы бежали все это время в чередовании радости, горя, праздников и похоронок, это была уже другая женщина, другой человек, изувеченный, выжатый, утомленный жизнью. Я спросил:

— По хозяйству, наверное, трудно хлопотать?

— Какое у меня хозяйство… Все на Никите, младшем, — он бригадир у трактористов. Я разве в огороде покопаюсь да за внуками пригляжу. Мне на этом свете мало чего осталось, все на тот сбылось.

— Меня не узнали, — попытался напомнить я. — А ведь был у вас в гостях. С Алексеем приходил, когда учились.

Она долго всматривалась, покачала головой:

— Нет, не познаю… Годов-то сколько сплыло, все поменялось — земля, люди. Мне уж и по селу ходить боязно — улицы не те, народу со стороны наметалось много. Старые, кто как, чуть не все прибрались, молодые наплодились, чей родом — не признать.

— А Полину Сосновскую помните?

— Нету Полины. В другом краю проживает. Муж ее с полицаями водился, судить не судили, большого зла не творил — это правда. А людям в глаза смотреть — стыдоба. Сами и отмелись. Да и жизнь у нее была как у веника — им и пол метут, им и ноги оботрут. Муж ледащий, запивошка, а баба она на возрасте — куда денешься?

И опять замолчала Наталья Ивановна, погрузилась в какое-то свое раздумье, смотрела мимо нас, в окно. Мы переглянулись и хотели прощаться, как вдруг она подняла руку, растолкнула пошире створки окна, показала в поле:

— Опять вот… Видите? Идет… И другие с ним…

И так действовал полусумрак дома, шелест и плеск дождя, твердая убежденность Натальи Ивановны, что и я стал всматриваться в чуть дымный горизонт. И мне начало казаться, что вижу голубоватую, с расплывающимися контурами фигуру солдата за краем поля, на фоне бегущих облаков. И за ним, за первым и еще. И когда я поворачивал голову, они тоже перемещались, будто совершали беззвучный марш из уже такого далекого прошлого в какое-то не менее далекое будущее. Стало даже немножко не по себе, на мгновение мелькнула странная мысль — мы их похоронили, дали над могилами прощальные залпы, а вдруг и правда осталась какая-либо эманация, что ли, какие-то сгустки энергии, которые не рассеиваются, а постоянно движутся в том же пространстве и времени, что и мы? Или — в нас самих? И, словно с киноленты на экран, переносятся живым воображением на облака, воды, леса, травы?

Я отвернулся от окна, мгновение посидел с закрытыми глазами, покурил. А когда посмотрел снова, увидел вершинки молодых березок у большака — растушеванные дождем, они наклонялись и распрямлялись под ветром, наклонялись и распрямлялись. Но через мгновение глаза опять застлались дымкой и снова привиделось — это в самом деле идут они, те, чьи могилы в лесах и в полях, на горных хребтах и в долинах, в своих и чужих землях. И так будут идти всегда, пока они у нас в памяти, пока живы мы.