Там, где начинается река

А теперь они уйдут вместе! Уйдут именно так, как он наметил и распланировал, совершенно тихо и спокойно. Они просто исчезнут из города. Есть причина, по которой никто — даже Мак-Довель! — не должен догадаться об их проекте. Это их личная тайна. Когда-нибудь он подробно объяснит ей все. Его сердце восторженно забилось, когда он с чисто мальчишеским увлечением стал развивать свои планы и рассказывать о том чудесном дне, когда они двинутся в путь. Он догадался о ее возбуждении по краске, выступившей на ее щеках, и по трепетному взору, который она не отрывала от него.

План свой они во что бы то ни стало должны привести в исполнение. Это может случиться завтра, послезавтра, несколько попозже, но случится обязательно! Более замечательного приключения и придумать нельзя! Они будут жить там, в этом горном раю, одни. вдали от всех…

— Мы будем хорошими товарищами! — воскликнул Кейт. — Нас будет только двое: я и Мэри-Джозефина. Мы нагоним все то, что упустили до сих пор.

Это была его первая попытка. Это был первый намек, первое заимствование из писем, которые он нашел и прочел сегодня утром. И при последних словах его глаза Мэри с молниеносной быстротой повернулись в его сторону.

Он кивнул головой и улыбнулся. Он мигом понял немой вопрос, застывший в ее глазах, но сразу ничего не ответил и только крепче сжал ее руку, когда они снова стали спускаться к подножию холма.

— Ночью, и сегодня утром в особенности, я вспомнил очень, очень много! — объяснил он. — Иногда удивительно, какие чудеса могут творить самые малые и незначительные вещи, не правда ли? Иногда малейшая песчинка может остановить ход огромных часов. Это тоже одна из малых вещей и причин! — И он с той же улыбкой коснулся шрама на лбу.

Он помолчал и добавил:

— А другой причиной, другим чудом была ты, Мэри-Джозефина! Теперь я начинаю все, все припоминать! Мне кажется, что все произошло не семь-восемь лет тому назад, а только вчера… Только вчера какая-то подлая песчинка остановила ход моей мозговой машины. Но, кроме того, мне думается, что тут действовала еще одна причина. Ты поймешь меня, когда я все подробно расскажу тебе.

Если бы он был настоящим Коннистоном, он не мог бы держаться более естественно и искренне. Он творил великую ложь. Но для него лично она уже не была ложью. Казалось бы, что стыд и совесть должны были вызвать известное колебание, но он нисколько не колебался. Он боролся теперь за то, чтобы из хаоса отчаяния вырвать нечто прекрасное, что имело все права на жизнь. Он боролся за то, чтобы жизнь победила смерть, чтобы свет рассек мрак. Он пытался спасти то, что все остальные люди хотели смести с лица земли. Вот почему великая ложь казалась ему уже не ложью, но безопасной безвестной вещью, мало того — спасительным средством, единственной возможностью спасти радость, счастье и все то, что способствует радости и счастью.

Эта ложь была теперь его единственным оружием. Без нее он был бы поражен, а поражение было равносильно полному отчаянию и смерти. Вот почему он говорил теперь так убедительно и горячо, ибо слова шли из глубины сердца, хотя и рождались во мраке обмана. Он внутренне поражался только тому, как абсолютно верит ему девушка, верит настолько, что сомнение ни на минуту не засветилось в ее глазах, не сорвалось с ее губ.

Он говорил ей о том, что сразу припомнил «чуть ли не все». А на самом деле все сведения он заимствовал из писем и газетных вырезок, найденных в сундучке Дервента Коннистона. Собственно говоря, вся эта история не казалась ему ни слишком необыкновенной, ни излишне драматической. За последние четыре года он видел столько трагических происшествий и случаев, что привык относиться к подобным вещам очень критически.

Это был просто несчастный случай, начавшийся с недоразумения и сопровождавшийся целым рядом неизбежных ударов и операций.

Да, в одном отношении поведение Дервента Коннистона было постыдно и не находило себе никакого оправдания. Он должен был сознаться, что девять-десять лет тому назад он не был на должной высоте как брат по отношению к сестренке, которая всегда обожала его… Когда-то, в дни совсем ранней молодости, он вел себя гораздо лучше. Коннистоны из Дарлингтона приходились ему родными дядей и тетей, и дядя был довольно заметной фигурой в кораблестроительных кругах. С этими родственниками они трое — Дервент, Мэри-Джозефина и их брат Эгберт — жили дружно, чего нельзя было сказать о препротивной, сварливой другой паре родственников, которые воспользовались своим правом старшинства в роде и нелепыми английскими законами и забрали у детей чуть ли не все их имущество. Вот чем объяснялись беспрерывные недоразумения и ссоры между родственниками.