Там, где горит земля

Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.

— Натан Моисеевич… Ну что же вы так…

В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.

— Натан, Натан, — повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. – Вот уж кого не ожидал…

— Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… — тоскливо и жалко забормотал стоявший человек – долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадёжность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи – просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.

— Какой там к черту бог. И какое «попутало»? – следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. — Ты ещё оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам — отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идёт на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа — значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?

— Коля… ну… попутал… — Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. – Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!

— Я уже не в Корпусе, — буркнул следователь. – И не Коля, а «гражданин следователь».

Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.

— Хватит, дядька Натан, — буркнул он. – Вставай и присядь. Сейчас подумаю…

Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.

— Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? – наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.

— Девятнадцать…

— Призывной?

— Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.

— Значит так, — следователь потер лоб, кривя губы. – Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь – кто вам таскал алюминий, и кому ещё перепадало.

— Да я не… — начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. – Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.

— Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и ещё приложу отзыв о патриотических кондициях.

— В армию… — прошептал упавшим голосом Натан. – Он же с образованием, значит… в бронечасти… Оттуда же выходят инвалидами или на погост.

— Или так, или его в смерть–роту, — безжалостно сказал следователь. – Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту — в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.

— Держим строй, — квакнул в наушнике голос комроты.

— А я вот ещё какую приколюху слышал! – орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. – К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!

— Он умолк, склонив голову низко, по–бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.

— И чего? – подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода – невероятный, почти волшебный срок, и завели свои, немудрёные ритуалы и привычки.

— А комдив то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, «бригада», всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.

Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.

— Ага! – согласился мехвод. – Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дёргать не стали.