Талант (Жизнь Бережкова)

Очевидно, произошло что-то исключительно важное, но по тону Бережкова я не мог понять, счастливая это или тревожная весть. Наконец он выкрикнул:

— Да, да… Сейчас выезжаю!

И положил трубку. Первый раз за все наши встречи я увидел, что у него дрожали руки.

— Сели, — отрывисто проговорил он.

Мы ждали подробностей, но Бережков без слов торопливо надевал ботинки взамен домашних туфель. Отовсюду раздавались вопросы.

— Сели, приземлились, — повторил он. — Кажется, все благополучно. Экипаж цел. Мотор до последнего момента работал безотказно…

У кого-то вырвалось:

— А рекорд?

Он взволнованно кивнул. Мы поняли: рекорд побит. Бережкову явно хотелось уйти в эту минуту в себя: пережить все молча, без наших расспросов. И все же у него хватило выдержки, убегая, улыбнуться нам всем на прощанье и в дверях помахать рукой.

Вскоре со двора донесся стрекот мотоциклетного мотора. В следующую минуту выхлопы уже раздавались под окнами, выходившими на улицу.

Из окна я увидел Бережкова. Забыв дома кепку, пригнув корпус и непокрытую, коротко стриженную голову к рулю, он уже мчался на мотоциклетке. Его подбрасывало на булыжной мостовой, пустынной в этот час; ветер вздул его легкую голубую рубашку.

19

Некоторое время спустя после "ночи рассказов", в осенний солнечный день, мы с Бережковым ехали в автомашине по Москве. Эта поездка была предпринята по моей просьбе. Мне хотелось увидеть места, о которых я знал по рассказу, — домик Жуковского в Мыльниковом переулке, Московское Высшее техническое училище, где учился Бережков, секретную лабораторию Подрайского, мастерские комиссии по постройке аэросаней и мельницу Бережкова.

Однако от мельницы не осталось следов. Неподалеку от Самотеки, на углу, где когда-то Бережков приколачивал свою вывеску, теперь строился многоэтажный каменный дом. Прежние дома были снесены. В перспективе улицы виднелись и другие возводимые большие здания. В ясном небе тут и там были вычерчены строительные мачты и стрелы подъемных кранов — своего рода герб пятилеток.

Бережков остановил машину, показал мне, где в свое время находилась его мельница. Мы молча оглядели уходящую ввысь неоштукатуренную кирпичную кладку с прямоугольными пустотами окон.

Я пошутил:

— Теперь я могу как угодно расписать в книге вашу мельницу. Придумаю какие-нибудь башни, подвесные пути, что-нибудь в вашем стиле.

Бережков уже с интересом относился к книге, что я писал по его рассказам.

— Нет, нет, — сказал он. — Я вам все это вычеркну. Будем придерживаться истины.

Я невольно воскликнул:

— Алексей Николаевич, ведь вы же сами, я уверен, немало фантазируете в своих рассказах.

Бережков обернулся. На нем было распахнутое осеннее пальто коричневого драпа, такая же кепка, красивый, отнюдь не кричащий галстук. Мое восклицание вызвало у Бережкова улыбку. Впрочем, склад его лица и особенно губ был таков, словно он всегда вам улыбался. Несмотря на то что Бережкову шел уже пятый десяток, жизнь ничуть не оттянула вниз уголки его крупных, удивительно свежих губ. Наоборот, утолки были слегка подняты, создавая рисунок прирожденной безмятежной улыбки.

— Не верите — не буду и рассказывать, — произнес он.

Пришлось его улещать. Наконец он уступил.

— Когда-то здесь, на Садовой, — сказал он, — и на других улицах нередко можно было повстречать огромные крытые фургоны с надписью "Мука Подрайского". Может быть, помните такие? При ближайшем рассмотрении вы могли прочесть на этих фургонах еще несколько слов, выведенных мелкими буквами. В целом это выглядело так: "Мука, изготовленная на мельнице системы изобретателя Подрайского". А? Не угодно ли? Цапнул, да еще и "сохранил лицо", как учила Лелечка.

— А вы с ним не боролись?

— Из-за мельницы? Нет… Он предложил мне мировую; десять процентов за идею. А я крикнул: "Подавитесь моей мельницей! Я выдумаю еще сто таких вещей!" Повернулся и ушел. Но к Маше явился в отчаянии: "Трагедия! Катастрофа! У меня украли мельницу!"

— Чем же кончилась эта история?

— Конец был потрясающим… Однажды за завтраком — дело было уже не то в тысяча девятьсот двадцать втором, не то в тысяча девятьсот двадцать третьем году — я заглянул, как обычно, в свежую газету. Заглянул — и чуть не упал со стула. На самом видном месте крупным шрифтом было помещено объявление об открытии двух государственных паровых мельниц. С величайшим интересом я прочел, что любой гражданин с сегодняшнего дня может молоть свое зерно на этих паровых мельницах по цене один рубль за пуд. Я знал, что Подрайский, как и другие мукомолы-частники, брал по пяти рублей. В один миг он был разорен, то есть буквально раздавлен, как букашка. Объявление означало моментальный и полный крах всех мукомолов-частников. Забыв про собственные мытарства — о них у нас еще будет речь, — я, как вы понимаете, злорадствовал.

— А как Подрайский? Был раздавлен навсегда?

— Что вы?! Несколько лет спустя он опять вынырнул. Причем в самом невероятном месте!

— Где же?

— Узнаете. Не торопитесь. Не будем нарушать хронологическую последовательность.