Талант есть чудо неслучайное

Меня — понимаете сами — чернильным пером не убить, двумя не прикончить

штыками и в три топора не свалить.

(Я. Смвлякоч)

Наследие Смелякова невелико, но огромно. Оно вмещает в себя целую эпоху — ее

патетическую, лирическую и трагедийную реальность. Гражданственность Смелякова

— это воплощенная реальность социализма его времени. В Смелякове — и вся сила его

времени, и все его болезни. Все, что случилось с его временем, случилось и с ним. «Ах,

комсомолия, мы почки твоих стволов, твоих ветвей...» Безыменского уже во второй

половине двадцатых годов не отвечало стремительно усложнявшемуся времени. Был

нужен новый поэт, и он появился, разломав худенькими, но крепкими плечами

устаревшие рамки тогдашней «комсомольской поэзии». В нем было что-то и от первых

комсомольских предтеч. «Я делаюсь бригадиром, а утром, сломав колено, стреляю в

районном тире в картонного Чембер-лена», — но в нем вместе с пафосом

бесповоротного энтузиазма жили вечные ностальгические темы смерти и бессмертия,

природы, любви. Разница между комсомольскими предтечами и Смеляковым не только

в таланте, но прежде всего в мироощущении. Впрочем, наверно, мироощущение и

талант — это одно и то же. Смеляков на протяжении всей своей жизни менялся, как и

эпоха. От залихватского состояния юности, «когда в отцовских сапогах шли по заставе

дети стали, все фикусы в своих горшках, как души грешников, дрожали», до состояния,

описанного в «Памятнике», целая пропасть. В Смелякове можно найти несколько

Смеля-ковых. Например, в стихотворении «Петр и Алексей» можно найти

нерасторжимый личностный дуализм поэта, чьи черты попеременно проступают то в

лице Петра, тов лице Алексея. Про стихи Смелякова можно сказать его собственными

словами: «По этим шпа-IIм вся Россия, как поезд, медленно прошла». Смеляков ранних

стихов был непримирим к быту. Поздний Смеляков, любил писать о прелести уюта.

Если бы ранний Смеляков писал об Аввакуме, он наверняка начал бы с

антирелигиозных разоблачений. Поздний Смеля-

101

ков написал: «Ведь он оставил русской речи и прямоту, и срамоту, язык мятежного

предтечи, светящийся, как угль во рту». Лучшие поздние стихи Смелякова никогда не

отрекались от молодости, но они были той концентрацией всего опыта эпохи, которая

немыслима без проверки молодости зрелостью.

Смелякову были одинаково чужды исторический нигилизм и историческое

приукрашивание, ибо и то и другое есть отступление от законов большой правды,

большой литературы. Меняясь вместе с эпохой, Смеляков в одном оставался прежним:

до самой смерти он мучительно воплощал в поэзии идеалы своей молодости. Одним из

этих идеалов было ощущение всей страны, всей ее истории как личной собственности

— ощущение социалистического первородства. Многие слова из песни Лебедева-

Кумача и Дунаевского «На просторах родины чудесной...», которую когда-то и я пел в

хоре школьников, с исторической неизбежностью умерли. Но до сих пор во мне что-то

вздрагивает, когда я вспоминаю две строчки из другой песни: «Человек проходит, как

хозяин необъятной Родины своей». Это хозяйское, социалистическое чувство Родины

было у Смелякова необыкновенно напряженное, постоянно вибрирующее до конца его

жизни. Смеляков не только воплощал реальность социализма в своей поэзии — он сам

был его реальностью, его воплощением. Иногда Смеляков впадал в ложную

пафосность, но у лучших его стихов была поистине державная поступь. Русская

история вошла в само существо его поэзии, и он понимал, почему «с закономерностью

жестокой и ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей российской старины».

И в то же время он опасался: «Но в этих радостях искомых не упустить бы на беду

красноармейского шелома пятиконечную звезду». Он любил слово «Россия», но с

упрямством человека, не меняющего своих идеалов, писал и в молодости: «И разве это

смерть, когда работает Союз!», и в поздней зрелости даже в лирические нежные стихи

вставлял именно это слово, которое так любил: «Их есть и теперь по Союзу немало в

различных местах, таких кобыленок кургузых в разбитых больших хомутах». Смеляков

не принимал социализма без интернационалистического чувства. Он писал и «Оду

русскому человеку», и для него было совершенно есте

102

ственно написать с такой покоряющей мягкостью: «Сам я знаю, что горечь есть в

улыбке моей. Здравствуй, Навел Григорьич, древнерусский еврей!», и очарованно

вспомнить «красный свет таджикских роз». Хотя Смеляков редко бывал за границей, он

не по газетному, а по собственному заказу писал и о Мартине Лютере Кинге, н о

Патрисе Лумумбе, и о испанском поэте-заключенном Маркосе Ана, и о Стеньке Разине,

плывущем по реке Амазонке,, и про «Кольцова мрачный хохоток» во время

гражданской войны в Испании. Даже шорох бамбуковых штор из Вьетнама тревожил

его на даче, вырывая из наконец-то заслуженного покоя. Разительное моральное

превосходство над теми нашими поэтами, которые, совершая туристские вояжи за

границу, не находят там никаких социальных тем, занимаясь лишь ностальгическими

вздохами по родным оставленным березкам. В Смелякове была особая, идущая прямо