Талант есть чудо неслучайное

боковой... Эта приподнятость прежде всего поэтическая. По-моему, приподнятость —

одно из неотъемлемых свойств поэзии. Не может не быть не приподнятой поэзия,

назначение которой поднимать, волновать, рождать энтузиазм...» Другой критик, нахо-

дившийся во власти литературных заблуждений того времени, пишет: «Только

появление настоящей пролетарской лирики... может Изменить то положение, при

котором комсомольцы, рабочая молодежь в своей потребности выражать и какие-то

другие чувства (! — Е. Е.), кроме чувств, связанных непосредственно с борьбой и

строительством, читают и поют Есенина или (! — Е. Е.) блатные частушки...» Но этот

критик все-таки улавливает то главное, что внес в поэзию Смеляков: «Потребность в

интимной лирике, в стихах о любви, о природе, о дружбе, о всех тех чувствах, которые

пролетариат испытывает, но испытывает совершенно по-новому, в отличие от

представителей собственнических классов, оставалась неудовлетворенной. И на этот

запрос, на этот заказ отвечает как раз творчество Смелякова... Все это он воспринимает

под совершенно новым углом зрения человека, выросшего в новой дей-

ствительности...» Смеляков сам не вмешивался в дискуссии о себе — ему было

некогда. Он шел вперед:

Не был я ведущим или модным — без меня дискуссия II и:. Михаил Семенович

Голодный против сложной рифмы восстает». Слева был «приземистый, короткопалый,

в. каких-то шрамах и буграх» Борис Корни-ЛОВ, наполненный чоновским трагическим

романтизмом, (права отсвечивали медью азиатские скулы певца

50

уральского казачества Павла Васильева — втроем было не так страшно. «Водк?, что

ли, еще и водка, спирт горячий, зеленый, злой. Нас шатало в пирушках вот как — с

боку на бок, и с ног долой». Порой их стихи интонационно почти перепутывались —

настолько при всей разности поэтов побратало время. «Так как это пока начало, так

как, образно говоря: море Белое нас качало, — мы качаем теперь моря». О их дружбе

Смеляков впоследствии написал:

Мы вместе шли с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой,

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя бильярда и пивной.

Был первый точно беркут на рассвете,

летящий за трепещущей лисой.

Второй был неожиданным,

а третий —

угрюмый, бледнолицый и худой.

Я был тогда сутулым и угрюмым,

хоть мне в игре пока еще везло.

Уже тогда предчувствия и думы

избороздили юное чело.

А был вторым поэт Борис Корнилов.

Я и в стихах и в прозе написал,

что он тогда у общего кормила,

недвижно скособочившись, стоял.

А первым был поэт Васильев Пашка,

златоволосый хищник ножевой,

не маргариткой вышита рубашка,

а крестиком — почти за упокой...

...Вот так, втроем, мы отслужили слову

и искупили хоть бы часть греха —

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя российского стиха.

(Из архива Я. Смелякова)

Так они шли вперед втроем и только в последний момент поменялись местами.

«Поменялись как — не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так же, как

нательными крестами пьяные меняются друзья».

96

4

Он был те годы с теми, кто не вилял, а вел. Его мололо время, и он его молол. И

вышел толк немалый из общих тех забот: и время не пропало, и он не пропадет...

(Я. Смеляков)

Биография Смелякова — с черными дырами разрывов. Сначала все прервалось в

тридцать пятом: ни аплодисментов, ни нападок, ни корешей пообок. II 1948 году

выходит книга «Кремлевские ели» — в ней густые, с острым привкусом железа, стихи

нового качества— «Земля», «Кладбище паровозов», «Если я заболею...», «Пряха»,

«Портрет», «Милые красавицы России». Книга сразу ставит Смелякова из полунебытия

в первые ряды. Это уже не просто «горячка парня» вместе «с мастерством художника,

который все-таки умеет рисовать». «Все-таки» уже неприменимо к мастеру. Лицо

поэзии Смелякова урезчилось — на нем глубокие складки не инстинктивной, как

раньше, а выстраданной гражданственности. «Но осталась земля под ногтями, и под

сердцем осталась она. Чтоб ее не кручинились кручи, чтоб глядела она веселей, я возил

ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей». «Я стал не большим, а огромным

— попробуй тягаться со мной! — как башни Терпения — домны стоят за моею

спиной». Стихами Смелякова снова начинают зачитываться, но его самого уже не так

радуют аплодисменты, как в юности. «Идет слепец с лицом радара, беззвучно так же,

как живет, как будто нового удара из темноты далекой ждет».

Первый раз я увидел Смелякова, если не ошибаюсь, в 1950 году, на обсуждении

литинститутских поэтов — Ваншенкина, Солоухина, Федорова. Ему было всего

фидцать семь, а выглядел он лет на пятьдесят: главное, что запомнилось, —

мрачноватая сутулость. Он вы-с гупал на обсуждении, держа в руке коробок спичек, с

маленьким, но жестким грохотом постукивая им по краю трибуны. Обращаясь к

Солоухину, читавшему

51

стихи о Марсе, он сказал с невеселой усмешкой: «Я тоже писал о Марсе, и мне за

это здорово досталось от жителей Земли...» К Смелякову снова ходили на поклон

молодые поэты, но они знали на память уже не «Любку Фейгельман», а «Хорошую

девочку Лиду». Снова черная дыра. Отчаянье. Оно вдруг концентрируется в

нечеловеческое усилие, и засвечивает магический кристалл, внутри которого возникает