Такой случай

— Глупый ты. Теперь я могу сказать тебе все. Я с ним не в кино была, а в магазине «Ткани», недалеко от «Восстания», он там замдиректора. Они как раз получили импортный штапель. В семь ушла, а в восемь была уже дома. Можешь мать спросить. И штапель этот у нее лежит.

— Но ведь ты ненавидишь меня, ты это тоже сказала, — пробормотал я, чувствуя, как все растет и в то же время сужается моя боль.

— Ох, как я устала! Кто бы знал, как я устала! — сказала ты и посмотрела на меня своими большими заплаканными глазами; разве можно было что-нибудь понять по этим глазам? — Давай ручку, — сказала ты, — я напишу на заявлении, что согласна. Не сошлись так не сошлись. Не все ли теперь равно?

— Вот что, пожалуй, лучше это дело отложить до Нового года, — сказал я. — Спешку тут совершенно незачем пороть. Встретим Новый год, а там будет видно… Позвонить Вадьке?

— Как хочешь. Позвони…

Так ты победила меня еще раз.

И все пошло как будто по-прежнему. Впрочем, не все.

Я возвращаюсь с работы. Дома темно, душно, пахнет пылью. Я зажигаю свет. В передней разбросана обувь, в комнате не убрана постель, на кухне — пустая грязная посуда. Форточка закрыта. Что делать?

«Что делать?» — спрашиваю я себя в который уж раз и не нахожу ответа. Я не знаю, что мне делать. Не знаю.

Я открываю форточку, беру тряпку, щетку и иду в комнату — убираю постель, смахиваю с мебели пыль, подметаю пол. Потом перехожу в переднюю и складываю попарно обувь — твои домашние туфли, Машины галоши, тапочки; опять стираю пыль и подметаю. Перехожу на кухню и, засучив рукава, мою горячей водой тарелки, ложки, чашки. Через полчаса в квартире порядок. Думаю: неужели ей самой трудно было это сделать?

Как всегда, вернувшись с работы, я завариваю чай. В буфете ни крошки хлеба. В холодильнике — пачка потрескавшихся, похожих на обмылок, дрожжей и сморщенная морковка. Ни молока, ни масла. Почему?

Я сижу на кухне и пью крепкий чай. Я стараюсь ни о чем себя не спрашивать. Просто сижу и пью чай. Отдыхаю.

Коротко постукивает, поворачиваясь, ключ в замке, распахивается дверь. Маша несется прямо на кухню.

— Папа, ты не будешь ругаться?

— Нет, Машенька.

Под носом и на щечке у нее засохшие зеленоватые полоски, на лбу склеившиеся от пота пряди волос, шубка застегнута на одну пуговицу.

— Опять вспотела?

— Немножко.

— Ну пойдем переодену.

Она подает мне красную шершавую ручонку и идет рядом, не сводя с меня настороженного, направленного снизу вверх взгляда. Ты в это время, не снимая пальто, изучаешь свое лицо в зеркале, подмазываешь губы, пудришь нос и лоб. Когда я прохожу мимо, ты небрежно роняешь:

— Я в магазин.

И, взяв сумку, хлопаешь дверью.

Маша сразу веселеет. Мы переодеваемся в сухое, чистим основательно нос, основательно, с мылом, моем руки, лицо, шею, тщательно вытираемся и идем в комнату играть. Мы играем в «тпру, лошадка!» и в «дочки-матери». Снова коротко постукивает, поворачиваясь, ключ в замке, Маша, вздрогнув, пристально глядит мне в глаза.

— Не будете ругаться?

— Нет.

— Маша, тебе омлет приготовить? — раздается через минуту твой голос на кухне.

— Не хочу омлет, я утром ела, — отвечает Маша и еще более настороженно смотрит на меня. Ее  м о и  глаза спрашивают: «Не будете? Не будете?»

— Не беспокойся, Машенька, я не буду, — говорю я.

— Ничего, съешь, мне больше нечего тебе давать, — говоришь ты, появляясь на пороге.

— Мама, я вырву, — говорит Маша испуганно. — Я больше не хочу омлета. — И она делает такое движение, как будто у нее позывы на рвоту.

— Дай ей чай с молоком и с булкой, если ничего другого нет, — говорю я.

— А ты помолчи. Мы сами разберемся… Я тебе сказку прочитаю, — говоришь ты Маше.

— Мама… — осторожно произносит Маша, смотрит на тебя, на меня, опять на тебя, глаза ее умоляют: «Не будете ругаться»? — Мама, — говорит она, — я съем омлет, только я вырву.

— Господи! — не выдерживаю я. — У тебя есть картошка?

— Отстань. Буду я сейчас возиться с картошкой.

— Давай я почищу и поджарю. Минутное же дело.

— Чисти, если тебе охота. Я опаздываю на репетицию в красный уголок.

— Но, может быть, сперва покормишь нас ужином?

— Уже заплакал? Сами не можете? В рот я вам должна положить?

— Мама, — говорит Маша, бледнея. — Я буду есть омлет. Я не вырву. Не ругайся.

— Вот несчастная кривляка! — возмущаешься ты.

— Маша, зачем же? Пойдем на кухню, я тебя покормлю, — говорю я.

— В рот им, видите ли, я должна положить, — продолжаешь ты с пафосом. — А то они сами не могут, господа! Разносолы я им должна готовить. Хороши будете и так.

Я чувствую, как Маша быстро поглаживает меня по руке, на личике ее загораются пятна, а взгляд шепчет: «Не будете?»

— Не буду, не буду, не буду, — бормочу я и, дрожа, тащу Машу за собой на кухню. — Злодейка! Преступница! — ору я уже на кухне.

Хлопает дверь.

Иногда дверь хлопает тотчас же, едва я успеваю войти в дом.

— Мне надо к маме, — объявляешь ты.

— Зачем?

— Надо.

Дверь хлопает.