Такой случай

Ни до войны, ни в войну он не знал женщин, хотя, начиная с шестнадцати лет, не переставал мечтать о женской любви. Даже в Брукхаузене, когда однажды проститутка из лагерного борделя — пуфа сказала ему, прислонясь к белому зарешеченному оконцу: «Ты ладный парень» («Ладный или бравый?» — размышлял он после, как будто это имело какое-то значение. — «Du bist ein braver Kerl…»), — услышав эти слова, произнесенные волнующе высоким мелодичным голосом, он замер и с неделю потом, перед тем как заснуть на своих узких жестких нарах у окна, вызывал в воображении этот волшебный голос и видел в зарешеченном оконце белый лобик, окаймленный блестящей челкой. Тогда ему было девятнадцать, он работал в лагерной каменоломне и был членом подпольной антифашистской организации.

А через год, после освобождения, служа солдатом в медико-санитарном батальоне, стоявшем в маленьком городке на реке Огрже в Чехословакии, он впервые «пал». Он неизменно говорил себе про тот случай — «пал», потому что произошло его первое интимное сближение с женщиной не так, как, по его представлениям, оно должно было произойти: без объяснения в любви, без ощущения того высокого счастья, которое должно было явиться в момент объяснения. Раз знойным июльским утром старшая медсестра Валя позвала его купаться и на реке в зарослях тальника отдалась ему. Случилось это неожиданно и как бы помимо его воли. То есть по его воле и желанию — он предчувствовал, что это должно произойти, когда она, сдав дежурство, пригласила его купаться; но момент, как ему показалось, выбрала она и даже подтолкнула и приободрила его. Валя разделась до плавок и лифчика, глянула на него своими смелыми насмешливыми глазами, потом повернулась спиной и, сведя лопатки вместе, попросила расстегнуть верхнюю пуговку. В его мыслях горячечно пронеслось, что надо бы подхватить ее на руки — так описывалось во всех романах, — и он ее подхватил, чтобы, как в романах, осыпать счастливое лицо поцелуями и произнести какую-то клятву, но она, опередив его, поймала его пересохшие губы своим быстрым горячим ртом и увлекла за собой на мягкую пахучую траву…

Через неделю, когда он совершенно потерял голову от «любви» и решил сделать Вале формальное предложение, его перевели служить в отдельную караульную роту. Он был в отчаянии, но Валя и тут проявила командирскую волю: привезла ему в часть чемоданчик с цивильным барахлом — костюм, сорочку, носки — после демобилизации, мол, пригодится — и литровую банку с трофейным смальцем, чтобы окончательно поправился после своего злосчастного Брукхаузена. А затем объявила, что на днях уезжает домой, в Ростов-на-Дону, где ее ждет довоенный друг, можно сказать, муж, всплакнула, посмеялась и исчезла из его жизни. Запомнился тонкий, будто иглой царапнули, шрамик на подбородке — след осколочного ранения — и белая солдатская медаль на темно-зеленой диагоналевой гимнастерке.

Два года он загорал в отдельной караульной роте, дослужился до младшего сержанта, получил новый комсомольский билет (старый погиб на Псковщине, зарытый на огороде в Замельничье во время полицейской облавы), удостоился трех благодарностей за образцовое несение службы и успехи в боевой и политической подготовке, а в любви ему не везло. Не было у него, как у других, легкой, дерзкой хватки, слишком вежливо и долго знакомился, ждал, когда вспыхнет чувство. И не смел предпринимать ничего решительного в короткие часы увольнительных. Товарищей за молниеносные победы не осуждал, но сам так не мог: казалось, не по-людски.

В третье послевоенное лето, демобилизовавшись и живя у сестры на Вологодчине, повстречался с бывшей одноклассницей Лидой, преподавательницей ботаники и зоологии. Она призналась, что когда-то, в шестом или седьмом классе, была влюблена в него, он из вежливости ответил, что она ему тоже нравилась (на самом деле ему нравилась другая), и тогда Лида сказала, как старинному другу, что они смогли бы построить крепкую семью: в деревне у нее изба, корова, а родители уже ветхие старички; зарплата у нее хорошая, и он мог бы вести в школе физкультуру, военное дело и, возможно, немецкий. Она могла бы похлопотать об этом, а еще лучше — ему и ей вместе зайти к завроно. Покатилов был безмерно смущен, пролепетал, что уже подал документы в университет, на что Лида резонно заметила, что в университете можно учиться и заочно. Не найдя что возразить, он осушил единым духом выставленный ему стаканчик, с непривычки быстро захмелел, но когда, стараясь вызвать в себе любовь, попытался поцеловать бывшую одноклассницу, некогда влюбленную в него, она твердо заявила, что, дескать, — только после того, как распишутся: она девушка честная и желает, чтобы все было честь по чести. На другой день, протрезвев, он сказал ей, что ни у него, ни у нее нет никакой любви, поэтому и общей семьи у них быть не может. Через несколько дней он уехал в Москву держать экзамены, а Лида с горечью жаловалась его сестре на то, что война испортила поголовно всю молодежь и даже такого серьезного, вдумчивого молодого человека, как Костя.