Такая короткая жизнь

Подобно водопаду, говор её нёсся стремительным потоком: шумел, звенел, бурлил и падал с обрыва, разбиваясь на отдельные предложения, слова и слоги. Рядом с прекрасной, образной речью соседствовала грубая брань, которой девушка совсем не замечала.

Отвыкшая от такой напористости, Люба улавливала только интонацию речи, а её смысла уже не воспринимала.

Оксану вытеснили родственники, но Игнат в этот день так и не пришел.

Боль, обида и горечь терзали Игната: казалось, кто-то злобно играл его желаниями и мечтами, путал жизненные дороги и толкал на край пропасти. Было одиноко – не было рядом друга. Хотелось жить – чуть не умер. Любил брата – тот погиб. Так хотел сына – родилась дочь. Не желая никого видеть, он постоянно натыкался на знакомых. Не слыша искренних поздравлений, замечал только ехидные усмешки, а в ушах монотонно куковало: "Бракодел! Бракодел! Бракодел!"

Выйдя на безлюдную толоку, Игнат, наконец, облегчённо вздохнул и побрел лиманом. Чавканье грязи, глухое хлюпанье воды, прохладный ветер немного остудили разгорячённую гневом кровь, и он, приняв гордый и невозмутимый вид, вызвал Татьяну.

Скрипнула калитка – мужчину ласково обхватили руки соскучившейся женщины.

– Знала, шо тебе побачу… Чуяло сердце… Пацанов к свекрушке отправила – Пантелемон в больнице… – радостно щебетала Татьяна, заводя любовника в хату.

Утопая в страстных объятьях, Игнат совершенно забыл о гневе, обиде и горечи, преследовавших его. Все отошло. Успокоилось.

Улеглось. И, наконец, устав от любовных утех, он заснул.

Разбудили его утренние крики петухов. Игнат раскрыл глаза: рядом, разметавшись на перине и похрапывая, спала Татьяна. Спящая, она казалась ему намного старше. Морщины, следы прожитых лет, избороздили высокий лоб, собрались стайками вокруг глаз, резко очертили рот. В черных волосах серебрились седые пряди.

– И чего связался со старухой? – спросил себя Игнат, но так и не смог ответить на этот вопрос.

В порыве самобичевания пошёл в больницу.

Люба виновато взглянула на мужа, а он, желая сделать ей приятное, попросил:

– Ну, показывай нашу красавицу!

Обрадовавшись, Люба расцвела в улыбке.

– Вот смотри! – гордо произнесла она, поднося к окну маленький свёрток.

Безбровое красное личико. Бессмысленные мутные глазки.

– Ну и страшненькая, – подумал разочарованно Игнат, но вслух ничего не сказал.

Чем ярче светило солнце, тем жарче кипела работа. Трудились вручную. Одинокий рокот старенького трактора звучал прекрасной песней о лёгком и счастливом труде.

– Поспешайте, дивчата, а то Анфиса нас опережае, – торопила колхозниц Мария.

– Спешка нужна при ловле блох, а мы садкой занимаемся, – недовольно отрезала Марфа.

– Им-то хорошо на бугре, а тут, в низине, тилько грязь месим, – поддержала ее Настя.

– Ну, скажите, бабоньки, за шо надрываемся? За трудодень? За облигацию? – спросила Татьяна, поправляя на округлившемся животе халат.

– Да, за трудодень. За облигацию. За кусок хлиба, – резко ответила Мария. – Ох, и несузнательная же ты…

– Сознательность не мясо: ее в борщ не положишь, – передернула звеньевую колхозница.

– Шо тут кричать, шо бедно живем. Це и дураку понятно: пять лет война була, скилько мужиков погибло, усе разрушено, машин нэмае…

Трудно жить, а я, грешница, радуюсь, шо хвашистив побылы, шо у мире живем… Та за мир усе отдам, уси трудодни на заем подпишу… И шоб не чула подобных разговоров… Вон женщины своих малюток бросають, а булы б ясли? Ловко б було матерям, – доказывала свою правоту Мария.

– Ну, беги, – обратилась она к Любе, – не то тезка моя зальется от крика.

Люба положила тяпку и выпрямилась: на широкой равнине разноцветными букетами пестрели звенья, а вдали, за зеленой лентой луга, виднелся двор свёкра. Тревожно заныло в груди, из сосков закапало молоко…

В хате было душно и грязно. В воздухе застыл раздирающий крик ребёнка. Мокрая и голодная Маша никак не могла успокоиться: обиженно всхлипывала, жадно хватала грудь и вновь захлебывалась плачем.

– Эх, ты, бедняжка! Когда же ты вырастешь? – ворковала над дочерью Люба.

– Не порть дытину! – ругала невестку свекровь. – Нельзя с ными балакать! Я вон скольких родыла и знаю: диты не должны рано понимать, нэхай, як слепи котята, подольше спят…

– Мама! Вы опять Машке тряпку с пожёванным хлебом давали? – спросила Люба, приподнимая с подушки замусоленный кусок марли. – Вы ж больни… Кашляете…

– Шо Богом суждено, то и буде… – угрюмо усмехнулась Фёкла. -

Разбаловала ты свою Марию…

А с дочерью и впрямь было трудно. Днём она обычно спала – вечером играла: радостно гулила, улыбалась и стремилась высвободить из пелёнок ручки, чувствуя присутствие матери в ласковом покачивании люльки. Люба засыпала – всех будил назойливый крик.

– Вот ирод не дите! – сердито бурчала Фёкла.

Бессонные ночи так измотали молодую мать, что во время кормления она боялась заснуть и уронить Машу.

Причудливы очертания предметов ночью: черными великанами высятся тополя, уродливыми калеками кажутся старые акации, грустно склоняются над водой вербы.