— Послушайте, Пантелей Афанасьевич, что пишет корреспондент «Кёльнише Рундшау». Он побывал на Урале… Довольно объективно пишет. Во всяком случае, с сочувствием.
«В феврале на степной площадке горы Атач была поставлена белая парусиновая палатка. Ночью к ней приходили волки. В палатке стол, лавка, портрет Ленина, большой сундук и кусок шпалеры, на котором написано большими печатными буквами: «Контора Магнитогорского строительства». Первый прораб (мастер) Магнитостроя Сидоренко живет в этой палатке.
Теперь Магнитку не узнать. Это большое развернутое строительство. Работают здесь с огоньком, как говорят русские, весело. Самая популярная песня на стройке — частушка: «Мне сообщила любимая: «Встречай на вокзале, я выезжаю». Я дал телеграмму: «Привози с собой вокзал».
— Ну-ка еще раз, Юра, частушку, — попросил Путивцев.
— Я попробую сейчас ее зарифмовать, — вызвался Юра. — Когда-то в институте я баловался стихами.
— Прекрасно, Юра. Ты — талант!
— Однако пора на вокзал, Пантелей Афанасьевич.
В воскресенье они обычно ехали отдыхать в Кюлюнгсборн — небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря, в тридцати километрах от Ростока.
В Баддоберане сделали пересадку. Топольков обратил внимание на то, что в этом тихом городе — бывший летней резиденции короля — необычайно людно.
От Баддоберана ехали маленьким, почти игрушечным поездом по узкоколейке через старый буковый лес. Тихое ясное утро высветило полянки между могучими деревьями. Широкие, влажные от утренней росы, желтеющие листья сверкали на солнце.
— Хорошо, — заметил Юра.
Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:
— Домой хочется.
В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.
Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.
В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.
Возле ресторана «Нептун» подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.
— По всему видно, дамы «высшего света», разорившиеся дворянки, — заметил Юра.
— Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…
— Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки — какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.
— Да, похоже, ты прав, Юра.
Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.
В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» — жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»
— Интересно все-таки, что случилось? — спросил Путивцев.
Юра пожал плечами.
Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.
Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.
Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.
Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.
— Юра! Стреляют! — взволнованно сказал он.
Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.
Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.
…На другой день газета «Роте фане» вышла с заголовком на всю полосу: «Кровавое воскресенье в Баддоберане».