Такая долгая жизнь

Перед встречей с Черчиллем он вызвал Тополькова.

— Я хотел бы, чтобы при этом разговоре присутствовали вы как представитель прессы, — сказал он Юрию Васильевичу.

Черчилль принял их в своей резиденции на Даунинг-стрит. Он был в домашней одежде. Этим английский премьер как бы хотел показать, что их встреча носит полуофициальный характер.

Посол во время этой встречи настойчиво пытался выяснить: можно ли рассчитывать на то, что второй фронт в Европе все-таки будет открыт хотя бы в наступившем, сорок третьем году.

— Право, затрудняюсь сказать что-либо определенное, — ответил Черчилль.

— Но как же так?! — не мог сдержать своего возмущения советский посол.

— Мы, англичане, смогли бы выделить сейчас для ламаншской операции 12—15 дивизий, а американцы?.. Пока у американцев на берегу Ла-Манша только одна дивизия. — Черчилль разжег очередную сигару.

Воспользовавшись паузой, посол спросил:

— Как — одна? Вы говорили мне в ноябре, что в Англии находится одна американская дивизия. Неужели с тех пор ничего не прибавилось?

— Так оно и есть… С ноября американцы не прислали ничего. Когда я был в Москве, я исходил из того, что американцы к весне сорок третьего года доставят в Англию 27 дивизий, как они обещали. Из этого я исходил, когда говорил со Сталиным… Сейчас американцы обещают к августу только четыре-пять дивизий… Как вы думаете, сколько человек содержит американская дивизия? — неожиданно спросил Черчилль.

— Не знаю, право, — пожал плечами посол. — Вероятно, тысяч восемнадцать-девятнадцать…

Черчилль неожиданно рассмеялся:

— Верно… Если считать только бойцов… А если считать весь обслуживающий персонал, то пятьдесят тысяч…

— Как пятьдесят тысяч?!

— А вот так!.. Пятьдесят тысяч. Конечно, дивизия не может быть без интендантской службы, транспорта, медицины… Это в порядке вещей… Но в американской дивизии два батальона прачек, один батальон стерилизаторов молока, один батальон портных, один батальон сапожников…

Одним словом, у нас в Африке около полумиллиона войск, а это всего составляет 10—11 дивизий… Мы, англичане, в этом отношении плохи, а американцы еще хуже…

Откровенность английского премьер-министра следовало понимать как попытку как-то сгладить то, несомненно, неприятное впечатление, которое должны были вынести из этой беседы русские. Хотя, как выяснил Топольков у Стронга, Черчилль не преувеличивал, когда говорил о составе американской дивизии, но главной его целью было, пусть даже конфузя своего заокеанского союзника, всю ответственность за оттяжку со вторым фронтом возложить на американцев.

Было ясно, что и в сорок третьем году второго фронта в Европе не будет…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В феврале сорок третьего года все немцы надели на рукава черные повязки. На три дня закрылись все кинотеатры, все увеселительные заведения… Это был траур по 6-й армии Паулюса, погибшей под Сталинградом.

Ни одна немецкая газета не выходила без упоминания этого города на Волге…

Немцы произносили его с ударением на первом слоге: «Ста́линград!»

Впервые Германия задумалась о возможной расплате.

Для рабов, томившихся в лагерях, Сталинград как бы разделил войну на две половины: первую, в которой немецкое оружие, казалось, не знало поражений, и вторую, послесталинградскую…

Слово «Сталинград» передавалось от одного к другому, шелестело на устах у русских, французов, поляков, бельгийцев, чехов, голландцев, у всех иностранцев, бывших в Ростоке.

В сердцах рабов, заключенных, рождалась надежда: не гибель ждет нас в лагерях, не гибель!.. Пусть не все доживут… Но те, кто доживет, увидят Победу!

Как-то в марте в погожий день колонна из «Спорт-Паласта» встретилась на улице с колонной русских военнопленных. Немецкий фельдфебель, начальник конвоя, крикнул военнопленным:

— Зинген! Зинген! (Петь! Петь! Запевай…)

Немцам нравились русские песни. И вот послышался молодой, звонкий, чистый голос:

Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Весь советский народ, как один человек,
За свободную Родину встанет…

Припев так дружно, так крепко подхватили остальные, что казалось, запело само небо:

На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров,
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов…

Колонна подобралась. Звонко хлопали о брусчатку деревянные колодки: тах! тах! тах! тах! Будто не тысяча человеческих ног шла по дороге, а шел один — Великан. Так четок и слажен был шаг военнопленных. Изменилось выражение лиц. Глаза горели злостью, непокорностью. Это были уже не рабы, это были бойцы!

У Володи Путивцева от волнения перехватило дыхание. Проглотив ком, подступивший к горлу, он тоже запел. Вся колонна «восточных рабов» пела.

Песня летела над притихшими, острокрышими немецкими домами: