Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве

На кронверке стояли эшафот и виселица. Первый раз я увидел виселицу. Ну прямо качели. Там опять что-то поправляли. Преступники сидели на траве и тихо разговаривали. К ним опять подошел Мысловский, говорил с ними, напутствовал еще раз к отходу, дал приложиться к кресту. Они на коленях молча помолились, глядя на небо. Тяжело было смотреть на них. Потом на них надели этакие мешки, и они были закрыты с головы до пояса. На шею им надели аспидные доски на веревках с именами и виной их. Мы опять построились и пошли к эшафоту. На помост надо было всходить по деревянному очень отлогому откосу…

Тут я отбросил перо, задрожавшее в моей руке, и спросил:

— И что же, когда на них надевали доски, они тоже были спокойны?

— Все так же, братец мой. Я смотрел на них. Стоял напротив, еще ближе, чем к вам. Первым стоял Пестель, а против него — наш Карелин, я — против Рылеева, потом Попов против Муравьева, Богданов против Бестужева, а Дубинкин против Каховского. Каховский, правда, немного сробел. Вцепился в батюшку, что его едва оторвали. Так это было жутко! Вы ведь не представляете, а я не могу рассказать. Как расскажу? Мешки им очень не понравились. Рылеев, когда ему надевали, крикнул: «Господи! К чему это?»

Палачи им стянули руки покрепче. Один конец ремня шел спереди, другой сзади. Так, чтобы они рук поднять не могли. Видно было, как им мерзит, когда до них дотрагивались палачи.

Когда все было готово, Чихачев велел идти. Ну, мы и пошли, а тут еще музыка играла. Я забыл сказать, что музыка все время невдалеке играла, духовой оркестр Павловского полка. Медленно мы шли. Солдаты осужденных этак сзади натаскивали, чтобы они знали, куда идти. Так понемногу они и поднимались по деревянному откосу и наконец стали на место. Когда подошли к перекладине, страшно стало, впору убежать. Тут нам приказали сойти прочь. Однако нас не отпустили, а поставили тут же, возле. На шеи преступникам надели петли, и помост, на котором они стояли, опустился. Так там было устроено. Они повисли, забились, заметались, и тут трое средних сорвались, упали. Веревка лопнула. Остались висеть только Пестель и Бестужев. А те, что упали, разбились в кровь. Летели-то с размаху.

Кутузов сперва прислал адъютанта, а потом сам прилетел. Кричит, ругается:

— Вешайте скорее!

Кто-то из преступников, кажется Муравьев, громко сказал:

— Несчастная страна! Даже повесить не умеют!

Запасных веревок не было. За ними послали в ближние лавки. Но было рано и все закрыто. Покуда достали, казнь замедлилась, и раненые стонали, должно от боли.

Когда снова подняли помост, видно высоко взяли, и Пестель и Бестужев достали до него ногами. Кутузов выходит из себя, кричит:

— Вешать! Вешать скорее!

И, боже ты мой, как ругается.

Троих сорвавшихся опять повесили. А говорят, что вешать по второму разу нельзя. И большой будет грех на том, кто приговорил их к казни.

Народ, какой был за рвом, тут что-то зашумел. Кутузов на них еще шибче закричал, и музыка заиграла громче. Немного народу на поле собралось, рано еще было. Примерно через полчаса доктор осмотрел трупы и сказал, что они давно уже скончались. Их сняли, положили на большую телегу, но хоронить не повезли, потому что было уже совсем светло и народу собралось поболее. Отвезли неподалеку в опустелое здание Училища торгового мореплавания, а похоронили ночью.

После такого рассказа распивать чаи и горячительные напитки с квартальным немыслимо было. Я дал ему двадцать пять рублей и распрощался. Ригель пошел провожать его до калитки. Вернувшись, сказал мне:

— Прост-прост, невежествен, а сообразил. Осведомился: «Что это ваш приятель все записывал? За границу куда послать хочет?» Я его, конечно, разуверил.

Меня аж потом прошибло! Какую глупость из любопытства сотворил! Сжечь эти страницы! Вырвать и сжечь. Но все остальное, что там понаписано, немногим безопаснее. И если обыск… Уничтожить все тетради? Но это почти самоубийство! Сжечь все, чем жил многие годы, чему поверял самые искренние мысли. Расстаться с мыслью, что когда-нибудь, кому-нибудь пригодятся наблюдения, кропотливо собранные подробности и даже документы, и вместе с ними, быть может, и мое скромное имя будет помянуто. Нет, уничтожать нельзя.

Я невпопад что-то бормотал Ригелю, который заторопился уходить. Я не мог даже сердиться на него, свалить вину. Ну, привел квартального, это еще полбеды, так дернул же черт записывать!

К ночи решение было принято. Дневники надо отвезти в именьишко сестры под Тверью. Пусть желтеют листы на чердаке. Там их никто не тронет.

6 июля 1855 г.