Так не бывает, или Хрен знат

Дорогу я толком не помню. Однообразный пейзаж, скучный. Глазу не за что зацепиться, всё поля да посадки. Да и было мне года четыре с лишним. А вот место, на которое меня привезли, до сих пор стоит перед глазами. Это было не кладбище, а небольшая поляна, заросшая редким кустарником. Три приземистых холмика я заметил только после того, как бабушка стала ползать по ним на коленях, причитать и целовать траву. Тогда я впервые увидел, как она плачет.

Двигатель и коробку у меня хватило ума с вечера спрятать в сарай. Пока бабушка разжигала залитую ливнем печку, я умылся и протянул переноску.

Плитка получилась лучше, чем я ожидал. Даже надпись «Цена 99 коп.» можно было вполне прочитать, хоть они и отпечатались наоборот. В нашем дворе я такую положил бы не задумываясь, а вот там, куда заезжают грузовые машины, её надолго не хватит. Нужно будет Петру подсказать, если успею, чтобы армировал, а лучше всего – добавлял в раствор гранитную крошку. Её иногда разгружали недалеко от смолы напротив деревянного мостика, за которым живёт Витя Григорьев.

На печке закипала вода. Бабушка на кухонном столе лепила вареники с «вышником». Всё в этом доме шло своим чередом. Мне будет не страшно покинуть его навсегда. Потому что я знал самое главное: с моим уходом в небытие этот мир не исчезнет, не растает бессловесным фантомом, а будет расти, развиваться, творить иную историю, купировать раны, которые я нанёс своим беспардонным вторжением. Только не выбросил бы он по пути этот дом и этот колодец. Впрочем, это уже зависит не от меня.

Дед приехал в мокром плаще, усталый, продрогший. Бабушка загодя затопила домашнюю печь в маленькой комнате. Пока она накрывала на стол, он сидел у раскалённой заслонки, согревал озябшие руки и курил, пуская струю дыма в открытое поддувало.

Я принёс ему из сарая образец тротуарной плитки. Дед скользнул по моей поделке равнодушным, невидящим взглядом и вежливо вымолвил: «Добре…»

Он действительно ночью ловил воров, охранял территорию. Я это точно знаю, потому что не раз и не два ходил к нему на дежурство, приносил горячее к ужину. Пару раз ночевал в сторожке на широкой скамье под его тёплой фуфайкой.

Такие интересные люди наполняли моё детство. Вот честное слово, они были не такими, как мы. А может, дело не в людях, а в общественном строе? Одно дело – работать на своё государство, и совершенно другое – на чужого частного собственника, которого ты ни разу в глаза не видел. Чтобы «встрять» в городские электросети, мне тоже с полгода пришлось «дубачить». И деньги смешные, и работа смешная: «Уважай труд товарища – не буди сторожа!»

После второй папиросы дед окончательно отогрелся и перебрался к столу. Вареники были в самом соку. Их розовые бока исходили дурманящим паром. Такая вкуснятина! Я уплетал вторую тарелку, когда у калитки зауркал мой корефан. Что-то он рановато сегодня, наверное, дело есть.

– Сейчас, – сказал я, проглотив последний вареник. – Только переоденусь.

– Новость слыхал? – Витька цепко ухватил меня за руку. – У Раздабариных пацанёнок утоп!

– Да ты чё?! – Я вынырнул из двора, как рыба, хлебнувшая воздуху, и шлёпнулся на бревно. – И когда?

– Вчера, после обеда. Они в огороде гуляли. Мамка в хату пошла за бутылочкой с молоком, а калитка на речку…

– Ладно, потом расскажешь!

Я пулей сорвался с места и полетел на кухню.

– Дед! – заорал с порога. – Дед, ты лекарство пил?!

Он чуть вареником не подавился.

– Пил, – подтвердила бабушка, – как в хату зашёл, так и хлебанул для сугреву. Насилу его заставила выпить стакан молока.

– Ты это, – вымолвил дед, отдышавшись, – в школу не опоздай! Учительница пожалуется в дневнике, будет тебе хворостина! И никогда больше так не ори!

Как говорил гаишник из анекдота, «хоть дома всё хорошо!». От души чуть отлегло. Я поплёлся в комнату одеваться, зная, что делаю это в последний раз.

Рубашка была чистой и выглаженной. Бабушка будто предчувствовала. Настроение тут же скатилось до нулевой отметки. Из головы не шёл маленький пацанёнок, который вчера утонул по моему недосмотру. Хотел же предупредить, чтобы глаз с него не спускали, ан нет, поленился, отвлекли другие дела. Теперь его смерть на моей совести. Чёрт бы подрал эту тротуарную плитку!

Проклиная себя матерными словами, я подхватил портфель и вышел на улицу. Из-за лёгкого облачка щурилось щербатое солнце. Ласточки над травой скользили на бреющем. Витька на брёвнышке лузгал конопляные семечки. Не знали ни он, ни его бабушка, что за коноплю в своём огороде скоро будут давать срок, а лет через пять в нашем городе появятся первые анашисты. Да, много чего в моём детстве не было: телевизионной рекламы, амброзии, колорадского жука, наркоманов…

– Калитка, говорю, которая к речке ведёт, открыта была, – Витька продолжил свой скорбный рассказ, поплёвывая семечной шелухой, – а пацан…

Что было потом, я знаю и без него. Поэтому опять перебил:

– Погнали, а то опоздаем. Есть разговор.

Он зашагал рядом, поминутно заглядывая в глаза, пиная коленями железнодорожную сумку, служившую ему портфелем. Я молчал, подбирая слова. Витька терял терпение.