Так [не] бывает

Йоханнес мрачно молчит. Ему отчаянно не нравятся все эти разговоры, они навевают на него глухую тоску даже больше обычной, хотя, казалось бы, куда уж? Если Чарли так волнуется за ребенка, промывал бы мозги ему. Это же, в конце концов, ему надо знать, что людям рядом с ним бывает не по себе. Чарли придумал целую теорию: мол, разговаривать и договариваться Гэри умеет отлично, а дружбы у него ни с кем из многочисленных приятелей с радиостанции так и не вышло. Жутковато, мол, рядом с ним людям при более близком знакомстве. «Я знаю, что говорю, просто, в отличие ото всех остальных, умею с этим справляться, мне по рангу положено. Не хочу, чтобы он был один». На фразе: «И с девочками у него, по-моему, тоже не очень…» Йоханнес окончательно махнул рукой. Можно было бы съязвить, что кое-кто принимает очень даже взрослого потустороннего духа за своего несовершеннолетнего внука, но из уважения к Чарли буран сдержался. Покивал, пообещал присматривать за ребенком («Вполглаза!») и понадеялся, что вся эта дурь у Чарли скоро пройдет и все станет как раньше – выглядел он совершенно здоровым и не очень-то старым даже по человеческим меркам.

Но, видимо, Чарли живут по каким-то своим законам, не похожим ни на законы духов, ни на законы людей. Когда однажды утром в дверь позвонил чужой неприятный тип и сказал, что пришел за альбомом, Йоханнес молча захлопнул у него перед носом дверь. Усилием воли заставил себя не бежать, очень-очень медленно дошел до дальней комнаты, в которой жил Чарли.

Заглянул.

Бесконечно медленно вдохнул и выдохнул.

Достал из шкафа альбом, вернулся в прихожую, рванул на себя дверь. Новый Чарли невозмутимо стоял на пороге. Отдать альбом, снова захлопнуть дверь, не прощаясь. Гэри спозаранку ускакал на радио, так что можно просто сесть на пол, прислониться к двери и позволить себе почувствовать всю ту привычно острую, надрывную пустоту, которой, как оказалось, в нем какое-то время не было.

* * *

После смерти Чарли все развалилось.

Йоханнес замкнулся в себе, сутками пропадал на работе, на концертах, просто где-то в городе, лишь бы не возвращаться домой. Дожидаясь его по вечерам, Гэри все острее понимал, что слишком самозабвенно все это время играл в человека. Привык, что есть Чарли, друг и наставник, думал, что легко прижился среди людей таким, какой есть. Пустой темный дом говорил другое: одного Чарли было достаточно, чтобы Гэри чувствовал себя принятым, но теперь Чарли ушел, и правда состоит в том, что, кроме него и Йоханнеса у Гэри никого нет. Йоханнеса на самом деле нет тоже: ни у кого нет Йоханнеса, и у Йоханнеса нет никого. Теперь. Интересно, сам-то он это понял? Или, как ему это свойственно, выкрутил регуляторы звука и ярости в максимум, закрыл глаза – и так, мол, и было? Скорее всего. Что ж, значит, Гэри остался один на один с музыкой и тем, как ее можно здесь петь. Ему как раз недавно пообещали наконец полуночный эфир, будет чем занять мысли и бездну, которую снова стало бессмысленно прятать. В конце концов, чем он хуже Йоханнеса? Люди сторонятся его точно так же, значит, пора человеческому ребенку в нем наконец повзрослеть, а рывком люди взрослеют как раз на чужих смертях.

Видимо, теперь будет так.

* * *

– Вживую эта группа звучит, как звучал бы водопад в очень тихой ночи. Мерный гул падающей воды, голоса ночных птиц, осторожное дыхание того, кому почему-то не спится и кто вышел подышать на крыльцо. Какая-нибудь богами забытая полупустая деревня, и идти босиком по холодным доскам зябко, но здорово после дневной жары. Где-то в чаще шумит водопад, а у тебя под него бьется сердце, и прямо сейчас под отсветом южных звезд для тебя все возможно…

Марина всегда слушает эту передачу с самого начала до самого конца. Три раза в неделю, с полуночи до часу, отложив все дела. Включает приемник без десяти двенадцать, раскладывает на столе бумагу и карандаши, ставит баночку для воды и коробку с акварелью и начинает ждать.

Рисовать Марина не умеет. Просто водит карандашом по листу, как захочется, пытается уложить на бумагу ту странную музыку, которая получается из слов ведущего, композиций, которые он ставит, и ощущения, солнцем горящего между тремя опорными точками: голосом, музыкой и Марининым сердцем. Когда она, не выдержав собственной благодарности, первый раз позвонила в эфир (дозвониться было не сложно – ночь, все дороги, лифты и каналы связи пусты) и рассказала, что давно мечтала хоть как-нибудь рисовать, и наконец получилось, и спасибо за это, боги, какое же вам спасибо, ведущий, обычно не лезущий за словом в карман, очень долго молчал прямо в эфир, а потом дрогнувшим голосом поблагодарил за звонок и попросил звонить еще.

Марина звонила.