Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина)

Кабинет редактора помещался в большой и странной подвальной комнате: окон в ней не было, а стены образовывали неправильную трапецию; но все остальное в этой странной комнате было привычное: и редакторский стол, и стулья, и конторка у стены, и взятая из старой редакции лампа с зеленым стеклянным абажуром. И редактор стоял за своей конторкой, как всегда уткнув нос в полосы и держа толстый красно-синий карандаш на весу у правого уха, словно прицеливаясь им, в какое место полосы выстрелить.

Как только Лопатин вошел, редактор быстро повернулся, пошел навстречу и, тряся ему руку, с радостным любопытством одновременно оглядывал с ног до головы.

– Хорошо выглядишь, – наконец отпуская руку Лопатина, весело сказал он. – Каким убыл, таким и прибыл. Хоть завтра обратно посылай!

– А может, сегодня? Чего ж – до завтра! – Шутить на такие темы с их редактором было опасно, но Лопатин все же рискнул.

– Нет, правда, хорошо выглядишь, не ожидал! – сказал редактор. – Как прошла эвакуация Одессы? Донесения в генштаб читал. А по личным впечатлениям?

– Веселого, конечно, мало, – сказал Лопатин. – Но, помня, как в начале войны оставляли некоторые города здесь, на Западном, могу оценить то, что видел в Одессе. Есть за что снять шапку и перед армией, и перед флотом.

– Вот и напиши это – про последние дни боев.

– А напечатаешь?

– Напечатаем. В связи с обстановкой под Москвой нужны как раз такие материалы. Когда получил мою телеграмму?

– Смотря какую? Задержаться в Одессе – седьмого.

– Нет, вызов!

– Вызов – семнадцатого в Севастополе. Приморскую армию едва высадили – и сразу, без передышки, – к Перекопу. Пришел к Ефимову спросить, в какую из его дивизий посоветует мне ехать, а у него – комиссар штаба с твоей телеграммой об отзыве в Москву. Положил ее Ефимову на стол и покосился на меня. Обстановка на Перекопе как раз в то утро ухудшилась, – вышло, что бегу от нее.

– А это уж моя забота, – сердито сказал редактор. – Нам газету надо делать, а кто и на что будет коситься – мне наплевать. И тебе должно быть наплевать.

– Не получилось. Помнишь, как я писал про комиссара полка Левашова, как он после четырех ранений в полку остался? Правда, вы не то в машбюро, не то в наборе две буквы переврали – напечатали: Белашов…

– Ну помню, гонял их потом за эти буквы! А при чем тут он?

– При том, что Ефимов после всех ранений забрал его из полка к себе комиссаром штаба. На него я и нарвался. Он – с твоей телеграммой – голова и рука забинтованы, а я гляжу на небо, от стыда – хоть под землю!

– А ты о таких вещах поменьше думай. Это, если хочешь знать, твоя слабость – думать, когда не надо, над тем, о чем не надо.

Лопатин вспомнил, как Левашов говорил ему про мысли, которые мешают жить, и улыбнулся неожиданности совпадения.

– Давно засек это в тебе! – не заметив улыбки Лопатина, нравоучительно сказал редактор и прошелся взад и вперед по своей подвальной комнате. – Ну что тут у нас, пока тебя не было? Пятнадцатого всех жен эвакуировали в Казань. Стал проверять список – где же твоя – нету! Оказывается, она у тебя еще с августа в Казани. А я не знал.

Лопатин хотел было сказать, что, пока не вернулся с Западного фронта, он и сам не знал, что жена его уже в Казани, но промолчал. Редактору не понравилось это молчание. Перестав ходить по кабинету, он остановился напротив Лопатина.

– За два с лишним года так и не познакомил меня с нею. Давно хотел спросить – почему?

За этим вопросом была догадка о неблагополучии.

– Не познакомил потому, что не было охоты или времени – на выбор, как тебе больше нравится.

Лопатин сказал это усмехнувшись, но прозвучало все равно горько. Одно из двух – либо бессмыслица прятать жену от людей, с которыми ты подружился за последние годы, либо бессмыслица продолжать жить с нею.

– Вижу, ты не в настроении, – сказал редактор.

– Все наоборот, Матвей, – сказал Лопатин. – Я как раз в настроении. Сегодня, если позволишь, передохну, потом напишу про Одессу и буду в твоем распоряжении на любом из упомянутых сегодня в сводке направлений: хочешь – на Можайском, хочешь – на Малоярославецком, хочешь – на Калининском.

– Долго ты добирался от Севастополя, пять суток, – сказал редактор.

– Быстрей не вышло. До Новороссийска добирался на госпитальном судне. В Краснодаре самолетов не было. В Воронеже ночевали.

– С самолетами сейчас туго. И погода все больше портится, тем более на Севере, – странно, невпопад сказал редактор, хотя Лопатин прилетел не с Севера, а, наоборот, с юга.

Оборвав их разговор, вошел Гурский с передовой в руках.

– В самом деле, иди отдыхай, до завтра. Чего я тебя держу на ногах? – сказал редактор, быстро переведя взгляд с Лопатина на Гурского и обратно. – Иди! Выберем время, поговорим…

20

На второй день вечером, когда Лопатин принес свою, продиктованную на машинку корреспонденцию, редактор, прочтя ее, поправил всего две строки, сказал, что это как раз то, что надо, и заслал в набор. Через два часа вызвал Лопатина, чтобы он вычитал текст в полосе, и отправил спать: «Ты свое дело сделал!»