И лже-мудрость: так называет оно всё, над чем мудрствуют рабы, старики и усталые, — и особенно всю дурную, суемудрую, перемудрившую глупость жрецов!
Лже-мудрецы, однако, — это все жрецы, все уставшие от мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, — о, какую жестокую игру вели они всегда с себялюбием!
И это должно было быть добродетелью и называться добродетелью,
Но для всех для них приближается теперь день, перемена, меч судьи,
И кто называет
Так говорил Заратустра.
О духе тяжести
Уста мои — уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я для шелковистых зайцев. И ещё более странным звучит моё слово для всех чернильных рыб и лисиц пера!
Моя рука — рука дурня: горе всем столам и стенам и всему, что может дать место для старанья и для маранья дурня!
Моя нога — чёртово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.
Мой желудок — должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо ягнёнка. Но, во всяком случае, он — желудок птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающий летать и улетать — таков я: разве я немножко не птица!
И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом также природа птицы: и поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг врождённый! О, куда только не летала и куда только не залетала моя вражда!
Об этом я мог бы спеть песню — и
Есть, конечно, другие певцы, у которых только полный дом делает гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым, — на них не похож я. —
Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он — именем «лёгкая».
Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и она ещё тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.
Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так
Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная любовь дурно пахнет!
Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.
Такое скитание называется «любовью к ближнему»: с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир сносил с трудом.
И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра —
Ибо для собственника всё собственное бывает всегда глубоко зарытым; и из всех сокровищ собственный клад выкапывается последним — так устраивает это дух тяжести.
Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжёлые слова и тяжёлые ценности: «добро» и «зло» — так называется это приданое. И ради них прощают нам то, что живём мы.
И кроме того, позволяют малым детям приходить к себе{37}, чтобы вовремя запретить им любить самих себя, — так устраивает это дух тяжести.
А мы — мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»
Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он на колени и даёт как следует навьючить себя.
Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому почитанию: слишком много
И поистине! Даже многое
— так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться:
И опять во многом можно ошибиться в человеке, ибо иная скорлупа бывает ничтожной и печальной и слишком уж скорлупой. Много скрытой доброты и силы никогда не угадывается: самые драгоценные лакомства не находят лакомок!
Женщины знают это, самые лакомые; немного тучнее, немного худее — о, как часто судьба содержится в столь немногом!
Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух о душе. Так устраивает это дух тяжести.
Но тот открыл себя самого, кто говорит: это