Так говорил Заратустра

Чтобы снова светло стало вокруг меня, дальше пойду я один. Бодрость и веселье да сопутствуют мне в пути моем! А вечером у меня будут танцы!»

Так говорил Заратустра.

В полдень

А Заратустра все бежал, никого больше не встречая: в продолжение многих часов был он один, обретал себя вновь и вновь и, наслаждаясь, глоток за глотком пил одиночество свое, думая о хороших вещах. Но в полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой, проходил он мимо старого дерева, кривого, с узловатыми сучьями, с любовью обильно увитого виноградной лозой и скрытого ею от самого себя: пышные желтые гроздья свешивались с дерева, предлагая себя путнику. Заратустра хотел было утолить легкую жажду и уже протянул руку за виноградной кистью, но другое, более сильное желание овладело им, захотелось ему лечь в жаркий полдень под деревом и уснуть.

Так он и сделал; и едва лег он, среди таинственной тишины пестрых трав, как тотчас же забыл о своей жажде и уснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого. Но глаза его оставались открытыми: не могли они насытиться видом дерева и любви лозы виноградной и нахвалиться ими. А засыпая, так говорил Заратустра в сердце своем:

«Тише! Тише! В этот мир не стал ли мир совершенным? Что со мной?

Как нежный ветерок невидимо танцует по тихому, гладкому морю, легкий, словно перышко, так сон танцует по мне.

Он не смежает очей моих, душа моя бодрствует. Поистине, невесом он, будто пушинка!

Он уговаривает меня — как это у него получается? Откуда-то изнутри протягивает он ласковую руку и слегка касается меня; он склоняет душу мою потянуться, раскинуться:

— И потягивается она, моя усталая, удивительная душа! Не настал ли для нее как раз в этот полдень вечер седьмого дня?[12] Или слишком долго блуждала она, блаженная, среди хороших и зрелых вещей?

Она вытягивается и становится длинной-длинной! Тихо лежит она, странная душа моя. Слишком много благого вкусила она, и ее тяготит золотая печаль, и кривятся уста ее.

Словно корабль, что входит в тихую бухту и причаливает к берегу, уставший от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надежнее?

— словно корабль, что пристает, приникает к земле, — и теперь достаточно пауку протянуть до берега паутину свою, и крепче причала не потребуется;

— словно усталый корабль в тихой бухте, отдыхаю теперь и я близ земли — доверчивый, верный, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями.

О счастье! О счастье! Ты лежишь на траве, душа моя; не хочешь ли ты петь? Но в этот таинственный, торжественный час ни один пастух не играет на свирели своей.

Берегись! Знойный полдень почил на нивах. Не пой! Тише! Мир стал совершенным.

Не пой, полевая птица, душа моя! Не говори даже шепотом! Взгляни — кругом так тихо! Спит старый полдень, шевеля губами во сне: не пьет ли он в этот миг свою каплю счастья,

— янтарную каплю счастья, золотого старого вина? Незаметно пробегает по старому полудню счастье его и смеется. Так смеются боги. Тише!

„О, как мало надо для счастья!“ — так говорил я когда-то и мнил себя умным. Но понял я теперь, что это было хулой. Мудрые безумцы говорят куда лучше.

Ибо все самое малое, самое тихое и наилегчайшее — шелест ящерицы, дуновение ветра, миг, — малое, вот что является признаком полного счастья. Тише!

Что со мной: прислушайся! Не улетело ли время прочь? Не падаю ли я? Не упал ли я в источник вечности?

Что со мной? Тише! Я поражен — увы — в сердце? В сердце! О, разбейся, разбейся же, сердце, после такого счастья, от такой раны!

Как? В этот миг не стал ли мир совершенным? Округлым и зрелым? О, куда мчится он, золотой шар? Побегу за ним!

Тише!» — (и тут Заратустра потянулся и понял, что спал).

«Вставай, сонливец! — сказал он себе. — Вставай, уснувший в самый полдень! Ну-ка, поднимайтесь, старые ноги! Пора, давно уже пора, еще немалый конец предстоит вам.

Теперь выспались вы, а долго ли спали? Полвечности! Ну, поднимайся же, старое сердце! Много ли нужно тебе времени, чтобы пробудиться после такого сна?»

(Но тут он снова уснул, а душа все отговаривала его, противилась и прилегла снова). — «Оставь меня! Тише! В этот миг не стал ли мир совершенным? О золотой шар!»

«Вставай, — говорил Заратустра, — поднимайся, воришка, маленькая лентяйка! Как? Тебе бы только потягиваться, зевать, вздыхать да падать в глубокие источники?

Да кто ты у меня? О душа моя!» (и тут он испугался, потому что солнечный луч упал на лицо ему).

«О небо надо мной, — сказал он, вздыхая, приподнялся и сел, — это ты глядишь на меня? И прислушиваешься к тому, что говорит удивительная душа моя?

Когда выпьешь ты эту каплю росы, что упала на все земное, когда выпьешь ты эту странную душу мою,

— о источник вечности! О светлая, приводящая в трепет бездна полуденная! Когда снова вберешь ты в себя душу мою?»

Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, словно придя в себя после какого-то странного опьянения: и что же! Солнце все так же стояло прямо над его головой. И из этого со всей справедливостью можно было заключить, что на этот раз Заратустра спал недолго.

Приветствие